Яир с трудом дождался перерыва. Курсанты, чей день был расписан по минутам, побежали строиться, а он, наслаждаясь свободой, сел на скамейку, позади столовой, и закурил.

«Убивать»… С такой легкостью говорить об этом может только тот, кому не грозит самому быть убитым. На протяжении всего курса, его удивляла та легкость, с которой милые девушки, с правильно поставленной речью, рассказывали о типах мин: осколочных, зажигательных, осветительных, дымовых, о видах взрывателей, и с особенной гордостью круглолицая Ноа, объясняла действие отсроченного взрывателя: взрыв происходит не в момент соприкосновения с поверхностью, как обычно, а спустя три секунды – такие мины применяются против противника, засевшего в помещении. Мина проходит сквозь крышу и только потом, попав внутрь… – улыбалась Ноа, округляя пухлые губки.

«Может это элементарный недостаток воображения? Без воображения, пожалуй, лучше. Проще. Лучше не думать. Но я не могу не думать».

Затушив окурок, он еще некоторое время сидел глядя туда, где за колючей проволокой, ограждающей базу, замерла в тяжелой неподвижности пустыня, простиравшаяся на километры и километры, вплоть до суровых гор Иудеи. А дальше – за салатовой зеленью Изреельской долины, за цветущими холмами Галилеи, начинался Ливан, угрожающий и манящий. И неизбежный.

Ночь. Электронный забор, отделяющий Израиль от Ливана. Нам по девятнадцать лет, мы восемь месяцев в армии, и мы впервые в жизни выходим на боевое задание. «Раз, два…» – на счет «три» мы одновременно взводим затвор, и один за другим проходим через ворота – на ту сторону. Наше первое путешествие в царство мёртвых. С негромким сытым лязгом ворота за нами захлопываются. Мы в Ливане.

Один за другим мы ныряем в ночь, и она смыкается над нами. Ливанская ночь, с присущими только ей запахами и звуками. Пройдет всего пара месяцев, и воспоминание об этой «детской» прогулке – 500 метров за забор, вызовет у нас пренебрежительную усмешку, но сейчас нам кажется, что опасность таится за каждым угадываемым в темноте кустом. Чувства обострены до предела. Мы уходим все дальше и дальше, и вот уже сам процесс движения захватывает нас. Мы поглощены своей работой: соблюдать дистанцию от идущего впереди, не слишком маленькую, чтобы не скучиваться и не представлять удобную мишень, но и не слишком большую, чтобы не потерять из вида. Не терять связи с тем, кто идет сзади. Передавать сигналы. Идущий впереди остановился – останавливаешься и ты. Он присел – присаживаешься ты. Поднял руку: внимание! – ты поднимаешь свою (тыльная сторона ладони, как и лицо, покрыта темной краской, а внутренняя остается белой – ей ты сигнализируешь в темноте), убеждаешься, что идущий сзади увидел. Левая рука в воздухе, правая – на рукояти оружия, дуло сопровождает взгляд. Идущий впереди поднимается, мы продолжаем движение.

Удобнее всего передвигаться по вади – сухим руслам ручьев. Это знают обе стороны, поэтому именно там нас будет ждать взрывчатка или засада. Поэтому мы идем там, где идти неудобно – поперек естественной топографии, пересекая холмы и вади, поднимаясь и спускаясь, и поднимаясь вновь. Партизанская война – война с противником-невидимкой, похожа на шахматную игру вслепую, ставка в которой – жизнь, и выигрывает тот, кто сумеет просчитать на ход дальше.

Когда мы идем в гору, силуэт идущего впереди исчезает, сливаясь с темным фоном холма, и я прибавляю шаг, чтоб не потерять его. Потом подъем заканчивается, и силуэт в каске снова вырисовывается на темносером фоне неба.

После особенно крутого подъема мы огибаем гребень холма и под нами вспыхивают мириады огней. Это деревня, укрытая в лощине между склонами двух холмов. Скопление огней, неожиданно вынырнувших из темноты, так контрастирует с предшествующим осторожным ночным движением, с его тишиной, крадучестью, напряжением, что на мгновение перестаешь быть солдатом и чувствуешь себя персонажем «Тысячи и одной ночи», перед которым джинн, повинуясь волшебному слову «сезам», раздвинул темные холмы, и позволил увидеть сердце Ливана укрытое от посторонних глаз. Деревня, живет какой-то своей, неведомой нам жизнью, и мы, невидимые, проходим над ней, в темноте.

Мы останавливаемся и располагаемся на склоне холма, над вади, выходящем из долины. Это наша сегодняшняя цель. Сердце замедляет ритм, успокаивается дыхание, и мы вслушиваемся в тишину, наполненную стрекотом цикад и перекличкой ночных птиц.

Мы сидим в самой утробе Ночи, укрытые ее крылом. Она окружает нас – непроглядная, обманчиво спокойная. Что-то происходит в темноте, и ты вглядываешься, вслушиваешься в ночь. Все цивилизованное, одомашненное давно спит. Дикое выходит на охоту. И просыпается дикое в тебе: первобытные силы, инстинкт охотника – учуять острый запах зверя, прежде чем он учует тебя. Ты чувствуешь себя звеном в цепи, тянущейся из глуби веков, от начала дней, от кроманьонцев, через охотников и воинов всех времен и народов к тебе, к этой ночи, в которой ты, также, как многие до тебя, сжимаешь оружие, в ожидании встречи.

Спустя несколько часов мы поднимемся в абсолютной тишине, и проделаем весь путь в обратном направлении, снова пройдя над заколдованной деревней, в которой уже не будут гореть огни, и до нас донесется только отдаленный лай собак. Но что-то от этой ночи навсегда останется в нас – сознание того, что дремлет под спудом в каждом, и пробуждается, когда приходит время. А еще – то ощущение чуда, длившееся всего мгновение, достаточное, чтобы произнести волшебное слово: сезам, сим-сим, сум-сум, пряное кунжутное зерно…

Базилик… Тот ассоциативный ряд, который вызывает у меня это слово: грязь, холод, скука, грязь, товарищество, бетон, металл, запахи мокрой земли и солярки – не имеет ничего общего с тем, что энциклопедия определяет как Базилик душистый, (Ocimum basilicum).

Базилик – вид однолетнего травянистого растения. Требователен к теплу, свету, влаге и почве.

Многие укрепленные пункты в Южном Ливане носили названия, заимствованные из мира растений. Здесь были и Шафран, и Миндаль, и Гвоздика, и даже Тыква. Несоответствие между этими цветущими именами и носившими их грубыми сооружениями из земли и бетона, внутри которых десятки солдат проводили дни в непрерывном напряжении, исходя тоской, скукой и страхом, заключало в себе какую-то жестокую иронию.