Ой-йой, ну, что за пространства предлагаются нынче злополучному городскому жителю: сплошные тебе квадраты. Квадраты домов, комнат, стен, столов, кроватей, телевизионных экранов. А какую плотность имеет вся эта геометрия! Просто никакой тебе атмосферы, никакого воздуха, пусть даже крашеного лукавцем-импрессионистом. Не взыщи, чахлый малахольный горожанин, по Сеньке и шапка.

— Угу! Наш блудный фольклорный герой явился! — приветствовал Никиту учитель. — Ну как, проснулся? Или все еще спишь?

— Да уже второй день… нормально… утром просыпаюсь. Теперь как будто заново живу.

— Второй день! Вот это прогресс! А, знаешь, ты вовремя проснулся.

В гостиной был выдвинут на середину стол, белоснежная льняная скатерть покрывала его. А на скатерти уже успела расквартироваться колония разнообразных тарелок, мисок, соусников с немудреными, но приятно сервированными кушаньями.

— У вас какой-то праздник? — заволновался Никита, боясь оказаться в роли незваного гостя.

— Что-то вроде того.

В комнату вошла девушка со стопкой блюдец в руках. Точнее, с блюдцами в руках в комнату она только входила, да запнулась, видать, о порожек, — так что, когда девушка в комнату вошла, блюдца уже поменяли качество и приобрели форму осколков, весело белевших на дощатом крашеном полу.

— Я сейчас подмету, — метнулась было назад девушка.

— Да постой ты, егоза, не суматошься. Дай, я тебе гостя представлю, — остановил ее учитель. — Вот, знакомься, жрец русской словесности. Пытается моделировать реальность, но пока неуклонно одолеваем фантомами сна. Никита Кожемяка. Почти легендарный герой.

— Очень приятно, — смущенно опустила ресницы девушка. — Даша.

И убежала за веником.

— Племянница. Вспомнила, вот — решила навестить, — добавил учитель. — Завтра назад отбывает.

Ужин проходил в странной скованности. Даша когда-никогда словом обмолвится, из Никиты это самое слово и клещами нельзя было бы вытянуть. Говорил Учитель одинешенек, оттого-то и приходилось ему празднословить-растабарывать, шутейно витийствовать.

— А что, Никита, хватит тебе холостяковать. Бери за себя Дарью. Невеста она видная, всем взяла. А какая работящая! Какая рукодельница!

— Ну что вы… Стыдно же!.. — вспыхивала Даша.

— Ты помолчи, — осаживал ее скромный мятеж учитель, — молода еще дядю учить. Отец твой сейчас далече, должен же кто-то судьбу твою устраивать. А Никита парень хороший. Если еще сонная болезнь его вовсе оставит — цены тогда парню не сложить.

Хоть и сидел Никита молчальником, хоть и смотрел преимущественно в тарелку, не мог не поразиться необыкновенным, дивным обликом сидящей напротив девушки: высокий, женственной выпуклости, чистейший лоб; чуть удлиненные глаза (всегда под застенчивой обороной ресниц), ясный тихий свет которых мешал разглядеть их цвет; гармоничный изгиб бровей; нос скорее курносый, чем прямой; почти совсем детская, трогательнейшая припухлость щек; губы не слишком крупные, но приятного очерка. Русые волосы хитро и в высшей степени тщательно уложены в массивный узел. Никита даже умудрился вокруг той очаровательной головки усмотреть некое серебристое сияние, но мы-то знаем: еще и не такие миражи посещали его воображение. Да, Никита был молчалив (что всегда придает мужскому характеру дополнительную привлекательность), Никита казался каким-то отрешенным, и все же улучил время, когда учитель, следуя установившемуся рефлексу, ненадолго отлучился к письменному столу:

— Вы уезжаете уже завтра? — спросил Дашу Никита.

— Да, завтра, — отвечала Никите Даша.

— А не могли бы мы перед тем еще раз встретиться?

— Могли бы. Поезд вечером.

Дашины глаза смотрели с той резкой пристальностью, какую может позволить только не замутненное ничем юное простосердечие.

Тут же они обговорили детали: где, когда. Вот какой сюрприз преподнес тот день. Только манящая нечаянность почему-то не казалась Никите столь неожиданной, словно знал он новоявленное лицо сыздавна, а время разлуки специально предназначалось для того, чтобы подготовиться к сегодняшней встрече. Но, тем не менее, уже дома он все не мог уснуть, и, когда радиокуранты пробили полночь, Никита все еще перелистывал унесенные (или воссозданные) памятью несчетные отображения одного и того же лица.

Вот в это самое время, когда старые французские часы на стене пробили полночь, Аллу, читавшую рукопись, затрясло, заколотило. Она с содроганием отбросила злосчастное чтиво, вскочила с дивана и принялась мерить шагами квартиру по самым разнообразным траекториям.

Она не знала, что больше будоражит ее: не поддающийся никакому логическому объяснению поступок Имярека Имярековича или эта проклятая рукопись. И что за бесчеловечная ирония!.. Рядом с величественными, высокой трагичности страстями исхитрялось помещаться гнусное, банальнейшее, вовсе не поэтическое чувство голода. Она уже ничего не понимала, просто бездумно шагала из комнаты в комнату, мрачно сопя. Когда Алла вычерчивала периметр кухни, сквозь косматые облака различных видений она приметила за обеденным столом забившегося в угол супруга Евгения Глебовича. Алла остановилась напротив него и вперила в мужа тяжелый бессмысленный взгляд. Под этим взглядом Евгений Глебович пару раз конвульсивно трепыхнулся и вдруг жалобно заскулил:

— Аллочка, я это… я тут кофе…

Алла стояла, молчала, а к ее бледному-пребледному лицу медленно приливала кровь.

— А-аллушка, можно я кофе себе сделаю?..

— Ко-офе?! — возвращалась к действительности из края душераздирающих грез Алла. — Какой мудак среди ночи кофе хлещет?! У тебя, идиота, совсем, что ли, мозгов не осталось?! Кофе он пить собрался!

— Я… я… Аллочка, пожалуйста, не волнуйся… Я не буду… Хорошо, я не буду… Только не волнуйся… — лепетал перепуганный Евгений Глебович, вжимаясь в стену.