— Дедушка, ты давно на Иргизе?

— Я и родился здесь, браток!

— А сколько тебе годов?

— Мне годов еще немного. Восемьдесят третий пошел.

— О, да ты совсем молодой человек! Жениться не собираешься?

— Три раза женился. Будет!

— Вот, чать, перевидал разных разностев!

— Было. Всякое было.

— Ну, расскажи, как ты разбойником был.

Николай смущенно кашлянул:

— Что там? Сам-то я не был. Это мой брат…

И скрипучим, ленивым голосом дед расскажет, как шайка его брата грабила хутора, скиты, колонки. Но так расскажет, что всем подумается: это был сам Николай.

Ночь тихая. Зеленоватые тени на небе. Пищат комары. В траве кричит дергун.

И чудилось: кругом ходят разбойники, сеют страх.

Утром, при солнце, Витька не любил разговаривать с дедом — он не верил, что этот морщинистый, ссохшийся старичишка мог говорить про разбойников, про конокрадов. Нет, ночью был другой Николай!

В сенокос все луга ночью загорались кострами, песнями, смехом. А днем везде пестрые бабьи платки, пестрые крики. Вечером у мельницы толпился народ.

Отец прискачет измученный, прискачет на узкой пролетке. И все такой же крикливый, шумный.

— Ну, Робинзон, как дела?

— Ничего.

— О, да ты вырос!

— Вот бегает всеми днями, — жаловалась мать, — прямо не угляжу за ним.

— Пусть побегает.

— Ты гляди, как исцарапался он. Руки-то все исковерканы.

— Какой же это мальчишка без царапины?

— И грязный весь, и одежда на нем словно горит. Только вчера дала ему штаны новенькие, а ты гляди, на что похоже!

— Мама, это я с дерева упал.

— Вот и по деревьям лазит. Внуши ты ему, Иван Михайлыч!

— Ну, по деревьям! Это греха нет. А вот ты скажи, не много ли он спит? Вот это грех! А штаны я ему новые куплю. Вишь, как он загорел. Молодец!

— Боюсь, как бы не утонул.

— Мама, я же плавать умею…

Отец хохочет:

— Хо-хо-хо!.. Знай наших! Ну, как же твой Робинзон?

— Я, папа, не хочу быть Робинзоном.

У отца сразу выросли глаза и открылся рот.

— Почему же?

— Я хочу с людьми жить.

Отец грянул хохотом:

— Хо-хо-хо!

— Так, брат, так! Это ты правильно. Значит, черепок-то варит. Верно! Без людей какая жизнь? Гляди вот, гляди в оба! Все оследствуй и проверь. А ты, мать, говоришь: штаны-ы!.. Ты вот гляди, — он похлопал Витьку по лбу, — а штаны — самое пустяковое дело. Ай да Витька! Так не хочешь в Робинзоны? Это верно ты. К людям иди. К себе их тяни. Сам работай до упаду и их заставляй работать до упаду. Чтоб кипело-горело. Вот! Воюй. А то — Робинзон!..

Витька не понимал, почему так расшумелся отец. Он глядел в его смеющиеся глаза, на размашистые руки…

— Тут что главное? Главное — сам. Двенадцать лет ему, а он — не хочу быть Робинзоном!.. А про штаны, мать, ты забудь!

— Испортится он.

— Он? Ну, это мы поглядим! Андроновы пока не портились.

К августу потянуло в город. Теперь он столько знал, столько испытал, — есть порассказать о чем. Он словно чаша переполненная.

Опять осень, опять зима. Училище, дом, каток, товарищи, книги, драки на широком училищном дворе. Этой зимой отец и мать ездили в гости. Гости бывали у них, но Витька одичал на хуторе, прятался от гостей, сидел в своей комнате, и далеко за полночь у него горел свет.

— Ты у меня волчонком становишься! — сердился отец.

— Я волчонком не буду, папа, я буду Жильяном.

— Жильяном? Это еще что такое?

— Моряк такой был, Жильян.

— О! Надо поглядеть! Ты мне почитай. Только вот как же с Робинзоном-то?

— Робинзоном я не буду. Я же сказал тебе.

И вечером отец приходил в Витькину комнату — в туфлях, в жилетке расстегнутой, толстый… Садился в уголке.

— Читай-ка!

И Витька чуть гордо читал «Труженики моря».

Отец мычал одобрительно:

— Верно! Вот таким надо. Что задумал, тут хоть тресни, а чтоб по-твоему было. Работай, кипи, гори! Вот! А мошенников вешать надо. Этого бы Клюбена, например! Так ты Жильяном будешь?

— Жильяном, папа!

— Хо-хо-хо! Это здорово! Вот это я одобряю! И море перед тобою, братец ты мой, огромнейшее — пустыня-то наша. Чем не море? Вот завоевывай!

И вдруг спохватился:

— Расти, что ль, скорее ты, Витька! Помощника мне надо.

— Папа, я уже большой.

— Большой, да не очень. Годика через два пущу тебя в дело.

И после этих вечеров отец стал звать Витьку Жильяном.

— Жильян, иди-ка обедать!

— Жильян, к тебе товарищи пришли!

Мать возмущалась:

— Что это ты, Иван Михалыч? Аль забыл, как его крестили? Нехорошо это, Витенькина ангела обижать.

Отец только хохотал.

— Чего ты понимаешь, мать? Тут дело высшее, не твоему уму тут рыться. Твое дело — попы да монахи, а наше дело — война.

Витька смотрел на мать и боязливо, и свысока. Мать поджимала губы:

— Ну ж, война!..