Шрифт:
День, два, три Виктор Иванович не ходил в контору, мало говорил с тестем. Тесть и сердился и порой покашливал смущенно, и по его красному, толстому лицу было видать: эта размолвка — первая за все время — его угнетала.
А весна уже встала во весь рост. Пароходы трубно взвывали у пристаней, весь луговой берег был залит до Маяньги, лишь верхушки деревьев зеленели над светлой водой. Сад возле дома, точно огоньками, засветился зелеными листьями и белыми цветами. Целыми ночами в саду у Мельникова и у Строева пели соловьи…
На семейном совете было решено: пригласить учителя — готовить Ваню в реальное, к осенним экзаменам. Елизавета Васильевна сама ездила в гимназию к учительнице Воронкиной — своей прежней подруге, и Воронкина рекомендовала репетитора Панова — очень опытного учителя. И вскоре в доме появился высокий студент, лобатый, с голубыми глазами. За первым же общим обедом Василий Севастьянович наивно спросил его:
— Что так рано из института приехали? И вы бунтуете?
Студент усмехнулся:
— И мы бунтуем.
Василий Севастьянович покачал головой:
— Чем же это кончится?
Он принялся расспрашивать студента о беспорядках, студент отвечал прямо и так резко, что Василий Севастьянович замахал руками:
— Будет, будет… Скажи пожалуйста, как ныне научились говорить!
И когда студент ушел, он накинулся на дочь:
— Да ты кого, матушка, в дом пустила?
Елизавета Васильевна пожала плечами:
— Сам видишь, кого. Сестра у него классная дама. Из старой дворянской семьи.
— Все теперь с ума сходят! — безнадежно махнула рукой Ксения Григорьевна. — Последние времена наступают. Намедни странник говорил…
Ее перебили, не стали слушать: «Не время теперь о странниках!» Василий Севастьянович все поглаживал длинную сивеющую бороду, бормотал:
— Да, времена! Каждый человек что ерш. Ощетинился… Что это будет?
Это ожидание: «Что будет?» — клещами захватило всех. Дни и недели бежали быстрее. И в быстроте чуялось: вся жизнь, не только на Волге, но и во всей стране, — вся жизнь закособочилась. По Волге вверх шли пароходы — от Царицына к Самаре, пароходы с казаками, с казачьими лошадьми, с орудиями. Андроновы иногда вечерами ездили на пристань взглянуть на людей, что идут туда, на Дальний Восток, к смерти. Казаки пели песни грустные, тягучие. И было неожиданно — грусть в казачьих песнях: казак представлялся всегда воинственным, веселым. И, точно в той казачьей песне, пароходные гудки отзывались в горах грустно.
Посевы везде сократились. На хуторах недоставало рабочих. Заводы закрывались… В конторе дела поутихли, Виктор Иванович уже все дни проводил в саду, за книгами и газетами. Агроном Рублев, как прапорщик запаса, был взят на войну и теперь изредка писал ему — из-за Байкала:
«Настроение похоронное. В больших городах на вокзалах еще кричали «ура». А везде в остальных местах молчат угрюмо».
Сима не писала всю зиму. Лишь в начале лета пришла от нее открытка из Финляндии, из Выборга:
«Занимаюсь усиленно к осенним экзаменам. Обо мне не беспокойтесь».
Ольга Петровна всплакнула:
— Вот какие дети пошли! Хотя я ей не родная мать, а все же… она могла бы порядок соблюсти, приехать.
Однажды — уже в переломе лета — Иван Михайлович и Василий Севастьянович после чая уехали из сада в город, чтобы пробыть там до вечера. Но не прошло часа — на горе по дороге показался экипаж, скакавший во весь опор к саду.
Елизавета Васильевна крикнула:
— Наши скачут! Смотрите!
На террасе всполошились. Экипаж проскочил ворота и махом подлетел к дому. Три голоса с террасы закричали разом:
— Что случилось?
Василий Севастьянович взглянул вверх на террасу, значительно подняв палец, погрозил. Виктор Иванович сделал два шага по лестнице вниз, навстречу старикам.
— Да что случилось?
Василий Севастьянович глухим голосом сказал:
— Министра Плеве… бомбой… на мелкие части разорвало…
А Иван Михайлович тоном повыше, будто с торжеством в голосе, проговорил:
— Дождался!
Виктор Иванович прочел вслух коротенькую телеграмму об убийстве Плеве. И на террасе на минуту стало так тихо, что было слыхать, как хлопают плицы буксирного парохода, идущего далеко у песков.
— Вот оно, пришло! — наивно сказала Ксения Григорьевна и перекрестилась трижды. — Господи боже! Бомбой! На мелкие частички, сердешного! Каково-то ему было претерпеть?
А под террасой кучер громко, в полный голос, говорил садовнику, повару, горничной — домочадцам:
— Тарарахнули так — куда рука, куда нога!