И жены как-то виновато и сконфуженно смотрели на Федора. Такой маленький и, можно сказать, усыхающий человек больше походит не на работягу, а на мытаря; оказывается, их мужьям подсобляет. Руки у него золотые, к делу приспособлены. Так считали женщины и угощали Федора кто стаканом молока, а кто пирожком. Он благоговейно принимал эту пищу и торопливо съедал.

— Разные люди на свете бывают… — вздыхали шоферы. — Некоторые сразу же от горя погибают… А другие… Вот как наш Федор, знай себе живет.

Женщины с добродушием смотрели на Федора.

— Может, вам что зашить надо… Вы не стесняйтесь, говорите… — предлагали они. Но он отказывался:

— Я с одежонкой в ладу и покудова обхожусь без заплаточек…

И от этого отказа он казался всем очень добрым и ласковым.

На другой день бабы принесли ему кучу рубашек, брюк, старых костюмов. Он с благодарностью принял всю эту амуницию, но носить не стал, отнес в общагу.

— Ты не молчи, говори, если тебе что надо… — теребил его уважительно мастер.

— Ладно, если когда-нибудь мне что потребуется, я скажу… — успокаивал его Федор. — А сейчас я ни в чем не нуждаюсь… — и степенно и даже как-то гордо смотрел на мастера. Тот вздыхал и не знал, что ему сказать.

Летними ночами Федора часто беспокоят сны. Чтобы спрятаться от них, он накрывает голову фуфайкой. Иногда это помогает, и видения исчезают, а иногда так фантазии разрастаются, что Федор бредить начинает.

…В огромном котле, закутавшись в шинель, сидит вождь. Волосы и усы у него мокрые, откуда-то сверху падает на него вода. Лицо всепрощающее, голос светлый, слегка прерывающийся. Точно из преисподней он слышит голос:

— Федор, ты еще жив, а я уже мертв.

— Ты не прав, Гаврилыч… — отвечает ему Федор, он почему-то вождя называет Гаврилычем. — Это я умер, а ты еще жив.

— Нет, нет… — возражает ему тот. — Я в котле, а ты еще нет.

— Дело не в котле, а дело в славе… — спокойно произносит Федор. — Хотя после смерти и нет уже для тебя смысла в том, что будут говорить о тебе, но все же хочется, чтобы тебя считали умным, а не дураком.

Под котлом много дров, но в них нет огня. Это говорит о том, что судьба вождя не решена. Никому не известно, сколько еще времени сидеть ему в этом котле.

— К твоему котлу, Гаврилыч, никто никогда не подойдет… — произносит вдруг осмелевший Федор. — Так и будешь ты всю жизнь мучиться. От неведенья корчиться… Что может быть страшнее этого.

— Я людей не науськивал и не учил… Они сами все делали… — взорвался вдруг Гаврилыч-вождь.

«Чехарда какая-то…» — вздыхает, просыпаясь, Федор и, прокрутив в голове, уже натрезвую, еще раз сон, понимает, что в нем почти все слова из его лагерных писем, которые он по особому разрешению лагерного начальства отправлял в верха.

Федор выходит на воздух. Темнота вокруг тиха и спокойна. Лишь одно величавое небо, переполненное звездами, кажется взволнованным, словно только оно одно и понимает его и сочувствует ему. Кто создал этот мир над головой и вокруг? И что он значит? Федор смотрит на звезды.

— Сухарика не хочется?..

Федор вздрагивает. Перед ним стоит сторож, тоже, как и он, махонький.

— Что-то не спится… — вздыхает сторож и, достав из-за пазухи бутылку, жадно пьет прямо из горлышка мутноватую жидкость. Напившись, он вытирает усы. Федор, всмотревшись в него, в ужасе вздрагивает. Вождь, с которым он разговаривал во сне, стоит перед ним.

— Вот мы и опять с тобой вместе… — в каком-то злорадстве хихикает вдруг он и, оскалив зубы, поправляет на кителе ворот.

— За что?.. За что?.. — кричит в ужасе Федор, не находя себе места. — И кто тебя только выдумал, кто народил… Не могу я больше так жить, не могу…

— Уголек, заклей камеру, а то завтра утром выезжать… — часто просят Федора шоферы, когда его рабочее время давным-давно вышло. И он безотказно клеит камеры. Он может клеить их ночью и даже тогда, когда никто не согласится их клеить.

Как пташка, днями и ночами сидит Федор в своей каморке и клеит и чинит колеса. Трудно быть вечным работягой, он это знает. Но только в работе он и находит утешение. Увлечется делом, и, глядишь, уже меньше жалят его бедную душу далекие воспоминания.

Он и питается в этой самой ветхой каморке, где запах резины, солярки и бензина ни в жизнь не вытравить. На нем старая, вся истрепавшаяся лагерная куртка и кирзовые сапоги, из обувки он носит только их. Под столом калачиком свернуты две фуфайки. Если вдруг снова придут забирать его в лагеря, он уже, как прежде, не опростоволосится, будет при форме. Ему кажется, то, что он реабилитирован, еще ничего не значит. Крупные люди, наказавшие его, не были судимы, и пусть они умерли, но дела их все равно живы. Мало того, ведь к власти могут в любой момент прийти их продолжатели. И тогда вновь ни за что ни про что могут забрать Федора, ведь на него легче всего свалить грехи, он ведь лагерный.