В клинику я продолжаю верить. Спросив разрешения у заведующего, я звоню профессору, своему бывшему учителю, чтобы он в виде исключения помог мне положить старушку. Долго телефон был занят. Наконец профессор взял трубку. Он терпеливо выслушал меня и попросил передать трубку заведующему. Тот торопливо взял ее и пообещал профессору выполнить его просьбу.

И с пренебрежительностью ко мне он произнес:

— Давайте вызывной лист… — и попросил санитарок и водителя переложить больную с носилок на кушетку.

Но, когда те кинулись к ней, она была мертва. «Она слышала наш спор и не смогла стерпеть…»

Я кинулся к ней. Ее рука была еще теплой. Бледное лицо, покрытое потом, восковидно блестело.

Водитель не сдержался. Поднес папиросину к губам и сказал:

— Вот так вот, взяли и человека на тот свет отправили… — а затем посмотрел на заведующего: — Попробуй верни теперь ее обратно… Ну что молчишь, профессор… Эх ты, старухе места пожалел. К чему ты теперь… Нет в тебе никакой надобности… — и, выругавшись, он, оттолкнув санитарку, кинулся к выходу.

Я равнодушно принял из рук заведующего вызывной листок, в котором он постарался отметить, что смерть произошла не в стационаре, а в машине «Скорой», по пути в больницу, эта деталь почему-то была для него очень важна. Я небрежно сунул листок в карман халата. К чему он теперь и что он может значить, если человека нет.

С носилками в руках вышел из приемного отделения во двор. «Ну почему я в первый раз не настоял на своем?.. Надо было в наглую оставить больную в приемном, а самим уехать, а точнее, убежать… Но тогда бы мог получиться скандал… Да и старушка так верила, что ей врачи не откажут. Допустим, я и оставил бы больную, но дежурный врач мог вызвать другую «скорую» и приказать, чтобы старушку увезли обратно…»

Было что-то около десяти вечера. Мы ехали обратно на станцию. Продырявленная электрическими фонарями темнота теперь мне не была страшна. Хотелось кричать, бить кулаками по машине, что-то кому-то доказывать. Но не было сил.

ПСИХУШКА

Колька Дерябин последнюю неделю проводил в своем родном поселке. На днях в заводском клубе его принародно во второй раз осудят и на три года увезут в городскую тюрьму. Всего год и два месяца он пробыл на воле после первого срока и вот опять влип…

В день получки, зайдя в кафе с Лианой, бывшей балериной, с которой он познакомился месяц назад в психушке, где работал санитаром, заметил, что Лиана как-то подозрительно моргнула, а потом закосила глазом бармену, умело не доливающему вино в бокалы.

— Ты чего это глазки строишь? — подозрительно спросил ее Колька.

— Он на тебя похож… — засмеялась она и шутя добавила: — Ты извозчик, а он фрайер.

Заметив, что Колька засерчал, Лиана нежно обняла его.

— Что ж, выходит, по-твоему, мне нельзя и на молоденького мальчика посмотреть?

— Бармен мало того что недоливает, но и не извиняется… — сказал ей с дрожью в голосе Колька.

Он не любил несправедливости. И особенно воров.

— Да я не о том, — прижалась Лиана к нему. — Я о культуре. Не каждый может так гордо держать себя на людях.

— Если так, то ты не балерина, а плясунья… — вспыхнул Колька. — Тоже мне, па-де-де, Коломбина, Дона Анна. О культуре говоришь, а сама не петришь в ней…

После этих его слов Лиана пригорюнилась, затем в каком-то возмущении высоко подняла брови и, сдерживая себя, чтобы не расплакаться, прошептала:

— Мы, кажется, в кафе. А в кафе запрещается говорить грубости…

— И глупости… — добавил он удовлетворенно.

— Зря ты так… — заупрямилась она вновь и собралась уж было покинуть кафе, чтобы больше не видеть его.

Но он, взяв ее за руку, сказал тихо:

— Дуреха… шуток, что ли, не понимаешь.

Бармен смотрел на них, все так же хитро улыбаясь.

— Уходи… — вскрикнула вдруг она. — Если ты не уйдешь, я уйду.

Он не придал особого значения ее словам. И, сказав по-мужски:

— Да тише ты, не шуми… — усадил за дальний широкий столик. Достав из кармана четвертак, произнес: — Если бы ты не «косила», а работала как все, то я, может быть, как и он, был фрайером. Я с олигофренами день и ночь вожусь, лишь бы тебя ублажать. А во-вторых, если я между вами что замечу, то обоих тут же точно мошек по стеклу разотру.

Бармен поставил на стол солонку и положил меню. Он был высоким и, как показалось Кольке, очень наглым. Колька его почти не знал, ибо в пристанционное кафе не любил заходить. Бармен уходил от них не как официант, а как хозяин, медленно и солидно размахивая по сторонам пухлыми руками, в одной из которых было красное полотенце. «Почему красное?» — ухмыльнулся Колька и, глядя на Лиану, произнес: