Шрифт:
Каждый понимает его по-своему.
Одному – вкусный чолнт [37] или колбаса с кислой капустой. Второму – спокойствие, комфорт, удобство. Третьему – девушек, много и разных. Четвертому – музыка, карты или путешествия.
И каждый по-своему защищается от скуки и тоски.
Скука – голод духа.
Тоска – это желание, жажда воды – и полет свободы и человека; исповедника, советника – совета, исповеди, сочувственного уха для моих сетований.
Дух тоскует в тесной клетке тела. Люди чувствуют и рассматривают смерть под углом конца, а ведь она – продолжение жизни, другая жизнь.
37
Традиционная субботняя запеканка в еврейской кухне.
Если даже ты не веришь в душу, то должен ведь признать, что твое тело будет жить: зеленой травой, облаком. Ты ведь сотворен из праха и воды.
«Мир – круговорот зла, вечный в своем постоянстве», – говорит Тетмайер [38] .
Скептик, пессимист, насмешник, нигилист – и тоже говорит о вечности.
Бессмертна амеба, а человек – колония из шестидесяти триллионов, согласно Метерлинку [39] . А уж он-то мог достучаться до авторитетов. Потому как я уже пару десятков лет безуспешно пытался дознаться, сколько это будет раз по два миллиарда. Коллега профессор Пашкевич [40] говорил, что это астрономическое число, пока я случайно не нашел ответ в «Термитах».
38
Казимеж Пшерва-Тетмайер, «Верую» (Credo); Корчак, в частности, цитировал это стихотворение в крупном очерке под названием «Аснык и Тетмайер» («Странник» (Wedrowiec), 1901). В январе 1940 г. он участвовал в похоронах Тетмайера на кладбище Повонзки в Варшаве.
39
Морис Метерлинк (1862–1949), бельгийский писатель; в числе его произведений – Жизнь пчел, 1903, Разум цветов, 1922, Жизнь термитов, 1927.
40
Профессор Людвик Станислав Пашкевич (1878–1967), патоморфолог; выпускник, а с 1924 г. – профессор Варшавского университета; товарищ Корчака по студенческим годам (они учились в одно и то же время, в 1899–1904 гг.; в 1907–1908 гг. Пашкевич, как и Корчак, был на стажировке в Берлине).
Людей в мире – два миллиарда, а я – сообщество во много миллионов раз больше, поэтому у меня есть право, есть обязанность заботиться о собственных своих миллиардах, по отношению к которым у меня есть обязательства.
Опасно говорить об этом всем подряд, хотя и так каждый это чувствует, даже если не очень знает.
К тому же, разве моя вселенная жизни и ее процветание не зависят от благополучия целого поколения, от каннибалов австралийских островов вплоть до кабинета поэта, ученого, всматривающегося в глазок телескопа на заснеженном пике, на равнине полюса?
Если маленькая Генька кашляет ночью, я ей альтруистически сочувствую, но эгоистически взвешиваю свое ночное беспокойство, заботу о ее здоровье (а вдруг что заразное?), стоимость дополнительного питания, хлопоты и стоимость отправки ее в деревню.
Мне хочется спать. Пока мой улей не загудел, вздремну часок.
Я уверен, что в будущем разумном обществе закончится диктатура часов.
Спать и есть, когда захочется.
Какое счастье, что врачи и полиция не могут мне прописать, сколько можно делать вдохов в минуту и сколько раз имеет право биться мое сердце.
Я неохотно сплю ночью, потому что потом днем не могу спать. Хлеб с водой мне ночью вкуснее.
Это нонсенс – класть ребенка в постель, чтобы он беспробудно проспал десять часов.
Человек будущего узнает с удивлением, что для украшения жилищ мы использовали срезанные цветы. И картины на стенах. А вместо ковров – шкуры животных.
Скальпы, скальпы цветов и благородных наших, при жизни меньших, братьев.
И холст замалеванный, на который через какое-то время и смотреть-то перестаешь, зато на нем оседает пыль, а под ним разводится всякое тараканство.
Какой же мелкий, бедный и дикий был этот первобытный человек, что жил тысячи лет назад.
И сочувственно будут они думать о наших примитивных формах обучения.
Невежество мертвого языка.
«Выходя в народ», я раз за разом вылавливал таланты среди детей.
Где-то на Сольце, в каморке ремесленника, мне показали рисунки мальчика: конь выглядел как конь, дерево – как дерево, корабль – как корабль.
Я занес рулон картинок, которые показались мне лучшими, известному художнику. Он посмотрел и скривился:
– Это совершенно никчемные работы. Перерисованные. Вот это еще сойдет с горчичкой…
Странную вещь он сказал:
– Каждый должен уметь увековечить карандашом то, что хочет сохранить в памяти. И всякий, кто этого не умеет, – невежда.
Сколько раз я вспоминал эту незыблемую истину!
Вот сценка, вот дерева, которые, еще миг, – и навеки пропадут для меня. Какая жалость, какая потеря.
Туристы выкрутились: фотография. Уже и кинопленка. Растут дети и молодежь, которые могут любоваться своими первыми неуклюжими шажками.
Незабываемые картинки просыпающейся спальни. Взгляд, движения замедленные – или внезапное выскакивание из кровати. Этот трет глаза, а тот рукавом рубашки потирает уголки рта, третий поглаживает ухо, потягивается, держит в руках какую-то одежку – и надолго замирает, заглядевшись.
Живо, флегматично, ловко, неуклюже, уверенно, боязливо, тщательно, небрежно, внимательно или автоматически.
Это испытание: сразу видишь, кто и почему, всегда или аккурат сегодня так делает.