Шрифт:
— За-да-вит меня эта пустыня.
— Ничего, папаша! Вот уедем, бог даст!
— Тебе, борову, все ничего.
— Пройдет, гляди, скоро.
А сам, выйдя с Витькой на крыльцо, где еще бушевал ветер, говорил шепотом:
— Вот проклятая, ведь сгубит старика!
— Кто проклятая, папа?
— Пустыня. Видишь, дед-то? Ох, как бы не помер здесь!
Витька не уходил эти дни с хутора никуда, томился, разве к Поганой балке — глубокому оврагу с пологими берегами, где за зеленым чаканом пузырилась темная вода. Раз, томясь, до самой воды сошел Витька. Ух, как гадко пахнет здесь! Чем это? Вроде угар. Вода темная, и пятна голубые по ней плавают. Иногда большой пузырь появлялся в воде у мутного дна и, колыхаясь, выплывал через воду и лопался. Так гадко пахнет, что в ушах зашумело у Витьки. А отец уже стоит на берегу балки, ворчит:
— Куда ты ушел?
— Я, папа, гуляю.
— Ну, нашел место! Вылезай скорей! Задохнешься там.
Витька вылез.
— А что здесь, папа? Почему здесь так пахнет?
— Пес ее знает! Поганое место. Думали, в овраге вода будет, рыли колодец. И хутор-то из-за этого здесь поставили.
— Вода есть, папа!
— Есть-то есть, да, брат, такая, что лошади от нее морды воротят: негодящая вода. Что оно такое, бог с ней, — не пойму. Вроде гнилая вода. Ты не ходи сюда, дух тут тяжелый.
Отец помолчал, пошли вместе к хутору. А ветер все рвал-метал, и надо было держать картуз, чтобы его не снесло с головы.
— Вот дедушка-то разнемогся, беда!..
Опять Витьке стало нехорошо. Хуторские постройки под ветром казались ма-аленькие.
Витька видел, как на глазах увядала жизнь кругом: поля серели, листочки на ветлах, что росли у колодца, свернулись и загремели, птицы с беспокойными криками носились над степью, словно не находили себе места. Они потеряли страх, летели к хутору, садились здесь возле построек, и клювы у них были раскрыты, крылья не складывались плотно, отделялись, словно полы фрака у учителя арифметики Романа Павловича.
Ночью дед стонал, ворочался, говорил вслух жалобно:
— И откуда оно берется, господь с ней? Дует и дует, как из печки.
— Из Рынь-Песков, папаша! — ответил отец. — Видишь, песку сколько несет! Так все и пронизывает песком.
— Знаю, из Рынь-Песков. Да много очень уж! Будет бы!
Так и не поехали дальше. Три дня шла мгла над хуторами, над просторами заволжскими. Когда кончилась мгла, — это было на четвертый день, — дед решил ехать назад…
— Трудно мне, домой хочу…
Опять бескрайняя степь, теперь чуть пожелтевшая. Дед смотрел на нее больными, беспокойными глазами.
— Отудобит?
— Отудобит, — отвечал Витькин отец, — это не в цвету. Теперь что? Дождичек — и все пойдет. Вот если бы в цвету — не дай бог!
Караваны верблюдов на дальних дорогах теперь показались сиротливыми, и верблюды будто спешили, шагая широко.
Витька думал, глядя на них:
«Вот и не видал пустыню».
Назад Андроновы ехали — печальный кортеж: везли деда больного. Теперь Витька в коляске с отцом, а в кибитке, на перинах, — больной дедушка.
«Задавила меня пустыня».
На стоянках, очень частых, деду клали в кибитку траву, смоченную водой, чтобы ему не было так душно и жарко.
А степь такой печальной казалась, совсем не той, что вот была немного дней назад, когда Витька по ней проезжал впервые. И все теперь было тревожно, серо, казалось усталым. «Скорей бы домой!» Сюда ехали — не долго ехали, коротенькая дорога, отсюда — долго, скучно, и все думалось: «Когда же столько проехали?» Уже у самой Волги были — последние пески стали проезжать, — поднялась с запада туча, брызнула каплями. И капли, падая на раскаленный песок, разом превращались в пар, туманили воздух. Вдали заволакивалось. И, только увидев Волгу — синюю, большую, — Витька понял, почему так печальна была заволжская пустыня: в ней не было воды.
Дед уже не мог сам выйти из кибитки, когда вечером на третий день приехали домой. Его вынесли на руках — отец, Храпон, Гришка, приказчик Родионов. Несли и говорили тревожно, полушепотом. Дед шептал что-то пересохшими губами, а возле выцветших глаз у него было бело…
Мама, увидев деда, заплакала. Витька побежал наверх к бабушке. Бабушка тоже плакала. И… и некому было рассказать, что Витька видел там, за Волгой…
V. Непонятный завет
Дед попросил отправить его в сад. Шипел шепотом:
— В са-ад! В са-ад!
Точно пустыня сожгла, иссушила его голос.
— Хочу… там… умереть!
Но папа не пустил, пошел против дедушкиной воли.
— Невозможно, папаша! Умирать тебе еще рано. Мы тебя еще поправим. Вот дохторов я созвал, пусть посоветываются, как лечить.
— Каки дохтора! Смерть… идет. Видишь, ноги-то… запухать стали. А ты — дохтора. Брось! У нас в роду первый признак перед смертью — ноги запухают.