Шрифт:
– Э, как хочешь!
И, досадливо отмахнувшись рукой, Иван вернулся к своему месту, взял в руки оставленный здесь посох царский, воткнул его стальным острием в доски пола и, подперши подбородок руками, глядеть стал на общее беснование, сразу потерявшее всю прелесть в глазах обозленного Ивана.
Отец и сын Басмановы подсели сейчас же к царю. И один из Захарьиных, Василий Юрьев, тут же.
– Заскучал, царенька! Ишь, старичишка поганый, как огорчил государя мово желанного! – начал было Федя.
Но Иван сидит, словно и не слышит слов наложника.
– А слыхал я, – заговорил отец Басманов, – за такую поруху имени царскому и величеству его – казни дают самые жестокие.
Молчит, не откликается Иван.
– Да уж последнее дело, если гости хозяина, государя своего, в его же дому поносят… Вот, слыхал я, фрязин один мне сказывал, – заговорил Василий Юрьев, – у галльского круля, что помер, почитай, в тот год, как царю нашему на царство сесть время приспело… когда преставилась великая княгиня покойная… Лудвих Первый-надесять он звался…
– Ну, знаю! – отозвался заинтересованный Иван. – Так что же фрязин твой сказывал?
– А у Лудвиха того самого так же вот крамола промеж дуков, дворян да советников его старых пошла… Когда землю, не хуже вот тебя, царь, – собирать он вздумал, порядок заводить…
– Ну, знаю, знаю… Все знаю… Дале что?
– И удумал Лудвих: ото всех, от старых, от супротивных вельможей отделаться захотел. Они там – свои дела делают, земские и ратные, как он же им прикажет, по-старому… А что новое хочет завести – новых людей набрал… Особо и зажил с ними. Что велит, вот, как ты нам, скажем, – то и сделано. Опричь царя никого те люди не знали. И берегли его от всяких ворогов. А царь за то и жаловал их сверх меры…
– Опричь царя? Опричь круля своего Лудвиха. Знаю… Слыхал и я… Стой, стой! Как же мне доселе невдомек… Правда… Старых – не переделаешь… И без них – не проживешь же пока. Давно я то говорю… А ты сейчас… Надоумил ты меня… Спасибо, Вася… Сам не знаешь, какую послугу мне да царству всему, всей земле оказал… Жди награды великой.
Просиял Захарьин, который неспроста здесь, в вихре беспутной вечеринки, зародил в голове царя мысль о новом деле великом, о московской опричнине.
Сидит, задумался Иван. Собеседники – не тревожат царя: ясно, что не до них Ивану.
Вдруг шум за дверьми раздался. Вернулся провожатый Репнина и Молчан Мытнов с ним.
Подошли оба к Ивану.
– Что такое? Что надо? – словно просыпаясь, резко спросил тот, уставясь на обоих воспаленными глазами.
– Да вот, государь, – заговорил привратник, – князя ты выпустить повелел. А этот – за ним увязался. Тоже домой, вишь, просится. А я без приказу твово…
– Вестимо. Никто не смеет раней нас с пиру уходить. Не водится того. Молчанушка, аль ты не знаешь? И то, редко видим мы тебя на беседе веселой нашей. А слыхал пословицу: насупился молодец, знать, худое в голове… Аль не любо и тебе, как князю Репнину, глядеть на забаву нашу царскую? Так он – князь; хошь и дальний, да кровный родич наш… А ты? Что же молчишь? Аль и виниться не хочешь, холоп? Все молчишь? Эй, чару сюда! Самую большую… Пусть все осушит во здравие наше, за поруху свою негожую…
Подали ту же самую, широкую, полную вина чашу, которую перед смертью не допил никак Овчинин.
Но Мытнов и не принял ее. Поняв, что выхода нет, что он без вины осужден – и погиб, как осужден Репнин, как погиб сейчас князь Димитрий, о смерти которого успели все проведать на пирушке, – Молчан решил хоть одно совершить перед смертью: кинуть в лицо кровопийце свой последний упрек.
– Слава царю-государю! – громко, твердо проговорил он и сильно отвел от себя поданную чашу левой рукой, так что половина влаги расплескалась на пол и на одежду пролилась чашнику, подносившему вино. – Слава владыке нашему милосердному! – правой рукой касаясь земли, повторил Молчан.
И, выпрямляясь быстро, продолжал среди зловещей тишины, воцарившейся в покое:
– Воистину, царю! Возлюбил ны, рабы свои! Ничего не жалеешь для слуг своих верных… Как сам упиваешься, тако и нас принуждаешь, окаянных, пити мед твой крепкий, мед, с кровию братии наших, христиан православных, смешанный… Слава тебе, госу…
Но он не договорил…
Блеснуло что-то в воздухе… Поднял руку Иван, быстрее молнии – и острый конец жезла, «осно» самое, с ужасной силой вонзилось в горло Молчану… Кровь так и хлынула из раны широкой струей, когда мгновенно выдернул Иван жезл из раны и готовился второй удар нанести. Но этого не пришлось: Мытнов так и рухнул, лицом вниз, задев ноги царя головой, залив потоком алой крови его одежду и помост кругом.
Отодвинулся невольно Иван, но снова поднял руку, чтобы, сверху вниз, второй удар нанести… Вдруг за окнами прогудело в воздухе, пронеслось – разлилось волною что-то, как вздох могучий, как восклицанье тяжкое, громкое… Это – пронесся первый удар колокольный с ближайшей звонницы кремлевской и поле тел, замирая, далеко в свежем, прохладном предрассветном воздухе…
Остановив руку с жезлом на полпути, царь уронил губительный посох, взглянул в передний угол, на иконы, и, зашептав молитву, стал осенять себя истовым, размашистым крестом… И все сотворили крестное знамение.