Между тем как прения и интриги волновали Стокгольм, успехи русских генералов в Персии возбудили тревогу в диване. Там сильно занялись вопросом: может ли быть долее терпима опасная помощь, оказываемая Софи царем? Как ни отличался миролюбием великий визирь, но невыгоды, которые Порта могла понести от того, были так ясны, что он уже не дерзал противоречить тем, которые стояли за войну. Капиджи-паша, уполномоченный выразить неудовольствия его султанского величества, последовал за Петром Великим из Астрахани в Москву. Его приняли приветливо, но забавляли извинениями в роде того, что никак не думали, что Порта интересуется Миривейсом или ханом Дагестанским, что честь не позволяет отказаться от сделанных уже завоеваний, и что этими завоеваниями и ограничатся. Видя наконец в самом деле, что император 25 февраля оставил Москву и возвратился в Петербург, турок был некоторое время в полном убеждении, что русские не думают более о новых завоеваниях в Азии; но так как ему пришлось остаться в Москве до апреля в ожидании возвращения курьера, отправленного Кампредоном к де Бонаку, французскому посланнику в Константинополе, то от него не легко было скрыть приготовлений к такой же компании, как и предшествовавшая. Донесения его об них сильно встревожили султана. Области, как покоренные русским императором, так и те, на которые он, по общественному мнению, простирал еще свои виды, составляли некогда владения, отторгнутые от турецкой империи. Миривейс, как правоверный, обязывался возвратить их Порте, если она не откажет ему в своей дружбе; и она готова уже была заключить с ним союз и поднять знамя войны против России; но предложение Петра Великого войти в соглашение с нею при посредничестве французского посланника, успокоило ее. Франции хотелось предупредить разрыв между Россиею и Портою, потому что в Вене поговаривали о соединении с петербургским двором против общего врага христианства, и по слабости турецкого правительства, могли быть сделаны приобретения от Турции, которые в делах Европы, дали бы перевес Австрийскому дому. Г. де Бонак приступил к переговорам. Он объявляет известия о неприязненных действиях России ложными слухами, потом удивляется, когда они оказываются верными, посылает по этому случаю жалобы в Петербург и ждет на них ответа, а между тем войска завоевателя выигрывают время и подвигаются вперед, покоряют Гилян, а наконец 28-го июля берут Баку, город в высшей степени важный по своему порту на Каспийском море и по нахождению в его окрестностях петролея [86] , много лучшего в сравнении с тем, который добывается в Италии. Это драгоценное масло вытекает там из скал с шумом, подобным тому, какой бывает от кипящей воды, и сбыт его производится на значительные суммы. Взятие этого города было конечной целью Петра Великого. Он приказал продолжать военные действия только для того, чтоб не подать повода думать, будто он покидает Софи, стесненное положение которого было выставлено им, как повод к войне.

Бестужеву и Бассевичу было гораздо труднее справляться с шведским сеймом, чем маркизу де Бонаку забавлять диван. Согласие на признание за герцогом Голштинским титула королевского высочества последовало через шесть недель после аудиенции его посланника у короля, и лишь тогда шведский посланник в Петербурге сделал свой первый, очень почтительный визит герцогу, которого до того времени не решался посещать. Чтоб еще более придать веса помощи России, оказываемой этому принцу в его притязаниях на наследование престола, граф Бассевич настаивал, чтоб император обручил с ним царевну Анну Петровну. Монарх отвечал: что по законам шведским предполагаемый наследник престола не может вступить в брак иначе, как с согласия сословий, что следовательно нужно получить его, и что если царевна не покажет расположения к герцогу, то он, как нежный отец, никогда не потребует от неё повиновения, не будучи наперед уверенным, что она захочет удовлетвориться славою, в ущерб сердечной склонности.

Такие слова, казалось, предавали судьбу Карла Фридриха на произвол его врагов. Министр опасался, что император, под нерасположением дочери, скрывал свое собственное. Ему хотя и нравился живой и образованный ум герцога, но тем не менее он порицал в нём недостаток деятельности, проистекавший от деликатности его организма, слишком изнеженного в детстве попечениями королевы, его бабки, и природную наклонность к покою и забавам. Впрочем не за этим останавливалось дело, а скорее за тем, что тут вмешались происки Кампредона, который сильно противодействовал ему, как из боязни французского двора увидеть соединение корон шведской и русской в лице одного государя, так и из особенной преданности, которую он, Кампредон, питал к особе короля Фридриха I [87] . Император считал Кампредона нужным человеком, чтоб еще более привлечь на свою сторону Бонака, а Бонак ему нужен был, чтоб избавиться от турок. Герцогу поэтому приходилось ждать. От него и от его министра, разумеется, тщательно всё это скрывали. Кампредон был очень проницателен: их спокойствие возбудило бы в нём подозрения, и наоборот их беспокойство и волнение успокаивали его. Граф Бассевич, твердый в преследовании своей цели, решается действовать не прямо: он поверяет за тайну людям наиболее способным разгласить ее, что брак его государя, давно уже решенный, замедляется только потому, что он не хочет во время такого кризиса, как сейм, трогать предубеждения нации против принцессы, воспитанной в деспотической среде; но что дело приближается к концу и повлечет за собою неприятные для шведов последствия, если только они не изъявят согласия на этот брак и тем не польстят императору, который, приняв это за знак уважения к своему дому и расположения к своему нареченному зятю, поверит их чувствам и переменит намерение, для выполнения которого вооружил свой флот. Известие это шло от человека, который, хотя и пламенно желал короны для своего государя, но в то же время как бы ужасался деспотизма, противного правам и привилегиям шведской нации. В это самое время русский флот, состоявший из 24 военных кораблей и 5 фрегатов, появился в 12 милях от Стокгольма. Петр Великий сам находился на нём, сопровождаемый герцогом Голштинским, который настоятельно наказывал своему министру не щадить ни трудов, ни денег для обеспечения ему неопровержимого права на наследование престола. Скоро он получил от него известие, что партия его королевского высочества приобрела такую силу, что если б он был в Швеции, то она теперь же была бы в состоянии вручить ему скипетр его предков. Но увлекаемый великодушием, которому история представляет мало примеров, герцог, не сказав ничего императору, отвечал в ту же минуту: «что подобная революция довершила бы разорение его отечества, без того уже опустошенного столькими войнами; что лучше он согласится никогда не царствовать, чем такою ценою купить корону; что он довольствуется правом на наследство и запрещает превышать данные от него инструкции». Он прибавил приказание сжечь это письмо, не показывая его никому, потому что неблагодарные шведы, узнавши слабость к ним герцога, пожалуй употребили бы ее во зло.

Несмотря на такое запрещение, граф Бассевич отправился с этим письмом к гордому Арведу Горну. «Узнайте, граф, — сказал он ему, — принца, которого вы бесславите и преследуете. Осмелитесь ли вы доводить его до крайности?» Он дал ему прочитать письмо, потом поднес его к зажженной свече и сжег. Тронутый Арвед Горн обещал всё и многое исполнил. Но прежде посмотрим, что делал император на своем флоте, который не много спустя возвратился в С.-Петербург, где ожидали посланника от Софи.

Флот этот сдерживал как Данию, так и Швецию. Копенгагенский двор ожидал высадки для завоевания Шлезвига. Но осторожный император был далек от этого. Он прежде всего хотел обеспечить право на шведский престол за своим будущим зятем, а Шлезвиг оставлял как легкое приобретение, когда он утвердится на престоле, и как орудие для понуждения Дании содействовать герцогу к вступлению на престол за уступку ей наследственных его земель.

За несколько дней до выхода в море, государь послал генерала Бонна к герцогу Мекленбургскому с приглашением приехать к его двору для свидания с герцогиней, его супругой, находившейся там уже около года. Принц этот, лишенный права управлять своими владениями, вел уединенную жизнь в Данциге, отыскивая философский камень. Охранители Нижне-Саксонского округа управляли его провинциями и содержали там войска, нанятые на его счет, между тем как его собственные, которых он не хотел распустить, жили трудами рук своих в Украйне, где русское правительство дало им убежище, под громким именем квартир. Населяющих эту страну казаков никак не могли подчинить игу налогов: они обязаны были только выступать в поход, когда была война. Чтоб извлечь из них какую-нибудь пользу в мирное время, император разместил у них свою кавалерию, которая ремонтировалась там на их счет; но они вовсе не считали себя обязанными распространять этой льготы на иностранцев. Петр Великий готовил Карлу Леопольду [88] кроме примирения с его владениями и римским императором, вознаграждение из владений курфюрста Ганноверского, которое было бы никак не менее княжества Лауенбургского, на которое Мекленбургский дом предъявлял свои права. Но надменный герцог, нарушивший привилегии своих вассалов и действовавший наперекор Карлу VI (императору), не захотел ничем быть обязанным Петру Великому. Он не удостоил даже показать чем-нибудь признательность за приличное содержание, которым пользовались его супруга и дочь при дворе монарха. Это, впрочем, был последний шаг, сделанный государем к сближению с Карлом Леопольдом.

Так как давно замечали, что значительная примесь пресной воды в Кронслотском и Ревельском портах способствует порче судов, то император возымел намерение соорудить новый порт в Рогервике, в 7-ми милях ниже Ревеля. Море образует в этом месте большой бассейн овальной формы, окруженный отвесными скалами, где может помещаться до тысячи больших кораблей и более, не принимавший в себя никаких других вод кроме своих, которыми он наполняется через широкое устье, глубиною в 18 першей [89] . Так как в этот бассейн не проходил лед ни из какой реки, то корабли могли выходить гораздо раньше и возвращаться позднее, чем в другой какой нибудь порт на этом берегу. Вход в него должен был заграждаться длинным молом с закрытою дорогою наверху и многими батареями, уставленными пушками большего калибра; в средине выдавался большой бастион, и недалеко от него по левую сторону находилось отверстие между двумя крепостцами для прохода одного только корабля, что обеспечивало порт от внезапного нападения неприятеля. Соседние скалы облегчали устройство мола, хотя оно было очень трудно по причине значительной глубины в этом месте. Уже 130 тысяч туазов плит, наломанных из этих скал, окружали берег, когда император приказал своему флоту бросить здесь якорь. Он вышел на берег с герцогом Голштинским, со свитами своей и герцогской и с флотскими офицерами, велел самому старому священнику совершить молебствие и, сопровождаемый всеми, при громе артиллерии, положил первое основание мола. Надзор за работами поручен был полковнику Любрасу. В последующие царствования работы эти то отлагались, то опять возобновлялись, так что не окончены и до сих пор [90] .

По отплытии из Рогервика монарх употребил остальное время на маневры своих кораблей. Он сам командовал авангардом, адмирал Гордон — арьергардом, а великий адмирал Апраксин — центром. Постоянно заботясь о том, чтоб подать своим подданным пример полезной субординации по службе, он беспрестанно обращался за приказаниями к великому адмиралу и без его позволения не оставлял своего корабля. По возвращении флота в Кронслот, совершено было 12-го августа торжественное освящение парусного ботика, некогда прибывшего из Англии и при царе Алексее Михайловиче перевезенного из Архангельска в Москву. На нём государь впервые начал учиться мореплаванию. Ботик снаружи обили медью для предохранения дерева его от гниения, а маленькую мачту его украсили большим императорским флагом. Великий адмирал стоял у руля, адмиралы, вице и контр-адмиралы были гребцами. Таким образом маленькое судно обошло вокруг флота, для того, как, говорил император, чтоб добрый дедушка мог принять изъявление почтения от всех прекрасных внуков, обязанных ему своим существованием; и когда в этом обходе оно подымалось вверх по реке, монарх греб сам с помощью одного лишь князя Меншикова. Во многих записках того времени есть описание этого великолепного морского праздника, на котором одного пороха вышло с лишком на 12 000 руб. Празднество окончилось помещением ботика в гавани, в углу почетного места, назначенного для линейных кораблей; а шесть недель спустя, его вытащили на сушу и торжественно перенесли в крепость, где поставили на хранение, как государственную святыню.

Приверженцы короля в Стокгольме, избавившись от царского флота, ободрились и снова наполнили Сенат криками против акта о престолонаследовании, которого требовал племянник Карла XII. Мало-помалу они привлекли на свою сторону даже самых жарких сторонников этого принца, которые при всей готовности возвести его на трон, с которого милости прежде всего посыпались бы на них, колебались однако без пользы навлекать на себя ненависть короля, способного, судя по его здоровому сложению, пережить назначаемого наследника, человека слабого здоровьем. Не смотра однако ж на все эти затруднения, Бассевич, втайне поддерживаемый Арведом Горном, выхлопотал для своего государя пансион в 25 000 немецких талеров и пергаментный акт, подписанный королем и сословиями королевства, который гласил: что нация обязана самою почтительною преданностью потомку Густава и не имеет никакой причины в случае смерти короля обойти особу его королевского высочества, разве только он предпримет что-нибудь против короля, королевы или государства, чего никак ожидать нельзя. Но это еще не всё. Множество писем от знатных шведов прислано было к императору с уверениями, что для нации было бы очень лестно видеть возлюбленного принца, потомка её королей, в родственном союзе с царским домом; а Бестужев так часто слышал от людей сильных, что этот союз больше всего облегчил бы заключение трактата между двумя коронами, что не мог не донести об этом государю. Таким образом его величеству не оставалось уже никакого повода к отговоркам, и он предписал Бестужеву уверить, что одна из царевен назначена Карлу Фридриху, но что некоторые причины не позволяют еще сказать, которая именно. Он приказал также написать графу Бассевичу: что строитель здания должен присутствовать на празднестве его освящения, и что обручение будет совершено только по возвращении его и при нём, а между тем сам отдалял это возвращение, прося, чтоб граф Бассевич своим искусством и кредитом поддержал негоциацию Бестужева. Герцог не осмелился отказать в этом желании монарху, его единственной опоре, да и кроме того его собственные интересы требовали, чтоб дело его было в руках человека ему преданного. — Давно ожидаемый посланник Софи приехал наконец в Петербург 22-го августа, а 25-го принят был там на торжественной аудиенции. Это был Измаил-Бек. Говорили, что он происходил от царской крови и что в четвертый раз уже находился в посланниках, бывши до этого послан в Константинополь, Дели и Пекин. Императору и всему его двору он очень понравился. Шах Гуссейн, от которого дано ему было полномочие, умер во время его переезда из Тавриза в Петербург; шах Тамас, один из сыновей этого несчастного монарха, ускользнувший от жестокости Миривейса, нуждался в быстрой помощи. Измаил-Бек, чтоб ускорить ее, тотчас же предложил всё, на что инструкции позволяли ему согласиться, и союзный трактат был подписан 12-го сентября. Он уехал лишь через месяц, не потому чтобы ждал ратификации от своего молодого государя-изгнанника, — она не могла прийти так скоро, — а для того, чтоб сделать удовольствие императору, который любил с ним разговаривать и заставлял его любоваться своим флотом и удивляться всем успехам своего царствования. Он часто видел императрицу, но тем не менее показал на столько знания света, что просил, чтоб она удостоила его публичной аудиенции прежде его отъезда. За исключением лишь того, что аудиенция эта была дана не в зале Сената, в ней соблюден был тот же этикет, как и у императора. Без ловкости, с какою Измаил-Бек приобрел доверие Петра Великого и возбудил участие к шаху Тамасу, случай, что у него были верительные письма от государя умершего, и известие, полученное вскоре после его приезда, что выгоды, которые составляли цель этой войны, получены со взятием Баку, — прервали бы переговоры о трактате, которые и без того не замедлили возбудить подозрительность Порты. Но Персиянин умел преодолеть эти препятствия и оказал бы значительную услугу Софи, если б только неосторожная молодость последнего сумела ею воспользоваться. Князь Мышецкий был назначен посланником ко двору хана Тамаса и отправился с послом Измаил-Беком в Тавриз (Исфагань была в руках мятежников.)