— Денег?! А пошто мне деньга их клятая? Мне что, ею кормить вас? Деньга — бумага. Фьюить, и нет ее! А добро… добро завсегда тебя прокормит. И мельница, и коровы, и птица. Попробуй — прокормись бумажками! Тем паче, по нонешним временам, — ворчал хозяин, дергая себя в волнении за бороду. А потом резко бросил сыну, молча укладывающему свое богатство — несколько книг в толстых картонных обложках, купленных в городе на последней ярмарке. — Такие же ученые, как и ты! Вот к чему ученость — честных людей да вон из дома! Все шибко грамотные нонче стали… так и до погибели недалече! Сгинет, сгинет земля рассейская!

Оттого и разъехались по прибытии к месту переселения — бывшие земли казахских аулов. Родители уехали подальше от города и поселков, желая снова работать на земле, а он сам вместе с младшим братом уехал в небольшое поселение треста Шахтстроя, только-только поднимающееся среди широкого пространства степей близ разработок. Места были богаты медной рудой и другими ископаемыми, используемыми в строительстве, а страна, ступившая на путь индустриализации, остро нуждалась в добыче этих земных богатств. И в руках тех, кто мог ей в этом помочь.

Ах, как же было тогда хорошо, подумал он, сглатывая слюну, снова наполнившуюся соленым привкусом крови. Как же было хорошо! Пусть и медленно налаживали жизнь, строили быт, но ведь были счастливы! Пусть и в деревянном бараке на восемь комнат с продуваемыми рамами зимой и без удобств, пусть и в комнатке в шесть квадратных метров, где и повернуться было трудно, не то что разместиться с комфортом.

Но как же хорошо было уехать в единственный выходной в степь к узкой речке с холодными и быстрыми водами, струящимися по камням с тихим плеском. Он сидел с удочкой на берегу той речки, закатав штанины до колен, подставляя лицо горячим лучам солнца. Нюрочка же сервировала нехитрый их «стол», выкладывая на одеяло бутыль молока, ароматный хлеб, который умудрялась выпекать в их небольшой глиняной печке, вареную в мундире картошку и жесткое, но такое вкусное вяленое мясо. Пусть и скудно, но вкуснее того обеда на природе и быть не могло, как он понимал сейчас. Он до сих пор помнил запах волос жены, когда та лежала у него на груди, разморенная полуденным солнцем, а он читал вслух одну из книг, взятых по абонементу в маленькой библиотеке при поселковой школе.

И именно книги подсказали ему имя для долгожданной дочери, появившейся на свет в 1938 году. Тамара! Его дочь будет носить именно это имя грузинской царицы, воспетой народным поэтом Грузинской ССР под другим именем в «Витязе в тигровой шкуре», некоторые строки которого он даже наизусть заучил, пораженный красотой слога и сюжета.

— Тамара? — удивилась тогда Анюта. Брови взлетели под самый край косынки, которой она покрывала голову, давая дочери грудь. — Это что за имя-то такое? Как жить-то с ним? А в святцах есть ли? — но к вечеру смирилась, позволила записать новорожденную Тамарой. Это же все же не Электрификация, как назвал муж ее соседки по родильной палате свою третью дочь.

— Тамара, — прошептал он пересохшими губами, и перед взглядом тут же возник образ его крохи с легкими кудряшками у пухленьких щечек. Все, что останется после него на этой земле, под этим небом, полных тусклых точек. Его маленькая Томочка, как называл он ее. Его кровиночка.

В груди снова сдавило приступом боли, а рот наполнился противной на вкус влагой. Он знал, что этот рассвет будет последним в его жизни. Уже видел такие раны за недолгий месяц, что пытаются советские войска удержаться на этих землях, о которых он тоже когда-то читал в книгах. Разве ж думал, что ему доведется побывать здесь, где само море дарит дивный камень янтарь, а места так не похожи на те, к которым привык глаз, и с которыми сроднилась уже душа? Разве думал, что ему здесь суждено остаться?

Пальцы вцепились в траву, процарапали землю, когда навалился очередной приступ злости. Нет, не хочу! Хочу жить, слышишь, Господи?! Я хочу жить, слышишь! Хочу вернуться в ставшую уже родной сторону бескрайних степей и быстрых речушек, хочу обнять своих Нюрочку и Томочку, которых оставил, уходя по призыву в этом июне, один день из которого так внезапно все переменил.

Война… страшное слово, о которых раньше только читал в книгах, так жестоко вторглась в его размеренную жизнь, разделила дни на до и после, все разворошила, раскурочила, разбила…

В двадцать семь лет останется вдовой его Нюрочка. С малым дитем на руках да в чужой стороне. Приняли бы родители, коли поедет к тем. Да возможно ли, ведь не обменивались вестями уже более пяти лет, словно ломоть отрезал от семьи его и брата за ослушание отец. Главное, чтобы его завет не забыла. Пусть вынесет из дома все, даже его книги, даже ту, с золоченными буквами на переплете, пусть продаст все, говорил он, держа ее белое от тревоги и страха лицо в своих широких ладонях. Пусть продаст все, только не Зорьку, которую купили в конце весны, чтобы маленькая Томочка ела свежий творог на завтрак — он где-то прочитал, что в молоке и продуктах есть специальное вещество, помогающее детскому росту. Корову продавать нельзя, шепнула кровь отца, и он озвучил тогда эти слова жене. Только корова прокормит, когда дела будут худо…

Он вспомнил лицо жены в своих ладонях и тихий капризный плач Томочки, испуганной толпой, громким женским плачем, несущимся со всех сторон над небольшой площадью поселка и ревом моторов полуторок, готовых увезти всех призывников их района в неизвестное и такое страшное будущее.

Доведется ли Нюре узнать, как сгинул в прибалтийском лесу ее муж, посланный разузнать, далеко ли от края обороны немецкие войска, и какое направление возьмут — на Псков ли пойдут или повернут? Его напарник, его товарищ, с которым призвался из одного военкомата, с которым делился последним, что было у самого в вещмешке, как с земляком, сбежал, едва застучали очереди, посланные в их сторону. Раненого тащить — только самому под пулю попасться, надо ли? А он удачно упал, если можно так сказать, в канавку под кусты какие-то, немцы и пробежали мимо, пытаясь нагнать беглеца, петляющего между стволов, как заяц…