Чтобы жить с людьми в мире, надо им уступать, а так как почти всегда стремления их не выходят за пределы несущественного, то и поступать так почти всегда является возможным. Всегда Вы в сердце моем. Молю Бога, чтобы и в случае смерти любовь во Христе наша не только не исчезла, но и возросла бы.

Странная вещь. Ведь любовь Христова по существу своему есть вечная жизнь, но как же возможно, что она в условиях нашего земного бытия то «начинается» или «зарождается», то «растет» или «умаляется» и даже «исчезает» иногда? Появившись — делает нас осязательно бессмертными, вечными, исчезнув — повергает опять в долину смерти.

В связи с этим мне приходили такие мысли: время и вечность — суть два различных образа бытия. И подобно тому как Господь во образе Божии сый… зрак раба приим[310] — совместил в единой личности два образа бытия, — так и мы, во образе рабьем сущии, — по дару благодати — претерпеваем обожение (по выражению святых отцов[311]) и таким образом тоже совмещаем в себе обе указанные формы бытия. Теряя благодать, мы как бы «перестаем» быть вечными, как бы выпадаем из вечности. И чем в большей мере «прильпнет душа наша земли», тем дальше мы от вечности; и наоборот — когда мы в Боге, тогда мы в вечности. И эти колебания — печальный удел наш до гроба, покуда не получим дара сего так, что никто уж не сможет отнять его у нас (и радости Вашей никтоже не возмет от Вас[312]).

В момент приближения смерти, в этот тяжелый час, душа познает, что спасение ее только в любви. За эту любовь приходится постоянно и крепко бороться, а сил совершенно нет. Слава Богу за все.

Преданный Вам всей душою грешный

иеросхидиакон Софроний

Р.S. Отец Силуан шлет Вам свой привет.

Письмо 22. О жизни, смерти и вечности

О приближении смерти и вечной жизни. О пасхальном богопосещении

Афон, 5(18) апреля 1935 г.[313]

Христос воскресе!

Глубокочтимый батюшка отец Димитрий, дорогой, возлюбленный о Христе.

Шлем Вам свой пасхальный привет и наилучшие пожелания. И старец отец Силуан, и я всегда помним и любим Вас.

Как монах я располагаю возможностью выражать свою любовь прежде всего молитвою. Быть может, это наиболее существенная форма выражения любви, потому что она и нас, и все наши отношения переносит в иной мир; молитвою препобеждается разделение не только местное, но и душевное. Однако и привет в письменной форме имеет свою силу и тоже в известной мере заменяет живое общение.

Я давно Вам не писал. Теперь по случаю Пасхи Христовой хочу поделиться с Вами, как с близким родным, надеждою на то, что и мы в назначенный Отцом Небесным час воскреснем для вечной жизни. В этом году с самого начала января я сильно болел. Смерть много ночей в упор смотрела мне в глаза. Как смущается душа и как скорбит она в эти часы, описать, кажется, невозможно.

Тягостнейшие искушения ураганом находят на душу во время этого жуткого стояния на грани жизни и смерти, когда приближается решение вечной участи, страх овладевает душою. Только мысль о распятом Спасителе укрепляет ее.

В какие — то минуты изменяется сердце, приходит любовь, и тогда душа готова оставить этот мир без малейшего сожаления. Сожаления, впрочем, нет и до прихода любви, но тогда страх от предстоящего Божиего суда, страх от чаемого осуждения и отвержения заставляет как бы держаться еще за эту жизнь в надежде, что еще что-то сделаешь для своего спасения. За последние двадцать лет моей жизни я много раз бывал близок к смерти, но столь тяжелые искушения, какие выпали на меня в этом году, бывали редки и не столь продолжительны. В этом году снова с большою силою я переживал, что наша земная жизнь есть исполненное тяжелой борьбы стояние на грани бытия и небытия, стояние между раем любви Божией и адом оставленности Богом. Однако, как бы ни были тяжелы наши страдания здесь, в глубине души таится сознание их глубокого смысла.

Я люблю размышлять о смысле страданий, люблю размышлять о вечности. Мне думается, что наша земная, временная жизнь для нас неизбежно должна быть страданием.

Время — образ изменчивого бытия. Во всяком изменении есть элемент страдания[314]. Мы, люди, принадлежа одновременно, вернее, параллельно двум мирам — горнему и дольнему, во все течение земной жизни как бы раздираемся. Стремимся к вечной жизни, имея пред собой образ Божественного Бытия, неизменного в своем совершенстве, и вместе погружаемся в заботы о земном, не в силах будучи презреть потребностей и этой жизни. «Чаю воскресения мертвых». Только она, эта чаемая вечная жизнь — есть подлинная жизнь.

Вечность приходится представлять себе не как продолжение времени в бесконечность, но как единый непротяженный акт полноты бытия. Вечность объемлет всю протяженность времени, — сама же протяжения не имеет.

Мы чаем приобщения вечной жизни. Но, по смыслу вещей, становясь вечным, человек становится не только бессмертным, но и безначальным. Святитель Григорий Палама так мыслил, ссылаясь на святых отцов[315].

Отсюда ясно, что вечность есть иной образ бытия, причем такой, к которому выработанные нами в пределах эмпирической действительности понятия протяженности и последовательности, понятия начала, конца, до, после, — не могут иметь приложения. Вечная жизнь — это духовная жизнь. Вечность — это мир чистой мысли и нравственности в их нераздельном единстве. Но чистую мысль и нравственность должно понимать не только в смысле психологическом, как субъективное переживание человека, но и в смысле онтологическом, как объективно сущее, — то есть Ум и Любовь Божества, то есть Христовы. Любовь в Премудрости, и Премудрость в Любви. И если это соответствует истине, то подлинно вечен Един Бог, а мы лишь постольку, поскольку пребываем в Боге и Бог в нас пребывает.