Мимо нас тёк поток туристов, в котором было много молодёжи, воспользовавшейся каникулярным временем для поездки в это «знаковое» место.

От проходящих мимо возникало ощущение какого-то «паноптикума»: толстухи-англичанки в крохотных шортиках с татуированным всем, что открыто обозрению; немки, мало отстающие от англичанок по комплекции и татуированности; японки, очень старающиеся выглядеть по-европейски, то есть похожие на англичанок с немками, отличающиеся лишь ростом, разрезом глаз и количеством навешанных электронных устройств.

Парни — то не влезающие в одежду жертвы фаст-фуда, то наоборот, накачанные продукцией фармакологии и штангами «терминаторы», то хилые, с укуренными утомлёнными жизнью взглядами «ботаны».

И почти все — расписанные «татушками», посверкивающие пирсингами, потряхивающие «дрэдами» или топорщащиеся ёжиками макушек, одетые неряшливо, вызывающе громко хохочущие и строчащие на ходу в смартфонах какие-то «месседжи» в «инстаграммы», «фэйсбуки» и «твиттеры».

Попадались иногда и приличного вида ребята и взрослые, и одеждой, и поведением напоминающие «настоящих» европейцев, знакомых мне по моим загранкомандировкам двадцатилетней давности, но они были в явном меньшинстве…

Как же быстро произошла эта разрушительная перемена, превратившая множество европейцев в уродливое подобие «homo europaeus» (человек европейский), в карикатуру того носителя культурного идеала, к которому с восемнадцатого века тянулось всё «образованное» и «благородное» русское общество!

Да и советское послевоенное общество, с тоской разглядывавшее одежду и интерьеры в редко проскакивающих мимо цензуры на советский экран зарубежных фильмах, тоже стремилось подражать Европе.

— Знаешь, Лёша! — задумчиво сказал Флавиан, — теперь я понимаю тех, кто утверждает, что сейчас настоящая «Европа» в плане нравственном, духовном и культурном, это — Россия!

— Согласен! Пойдём отсюда, отче! — повернулся я к своему батюшке, в глазах которого отражалась неясная грусть. — Может, успеем до выноса Тернового Венца на Латинский квартал и Сорбонну взглянуть?

— Пойдём! — вздохнув, сказал батюшка. — О, да ты свой круассан не доел!

— Что-то неохота! — махнул рукой я.

Глава 11

ТЕРНОВЫЙ ВЕНЕЦ

Вот, всё-таки, не зря я в отеле, дежуря ночью возле тихо спящего после гипертонического криза Флавиана, пролазил как следует по сайтам и форумам, связанным с путешествием в столицу Франции!

Почти всех изученных мною жульнических приемов парижских аферистов нам удалось избежать: дважды за десять минут, что мы отдыхали на лавочке у Триумфальной Арки, к нам подходили то ли албанские, то ли румынские молодые жулики в паре — парень с девицей, и пытались всунуть нам в руки якобы только что подобранное ими у нас под ногами толстое «золотое» кольцо (я их, как бы это сказать… отправил в нужном направлении)!

Негры (извиняюсь — афро-французы) у Эйфелевой башни пытались навязать нам на запястья свои браслетики из верёвочек — отбился и отбил батюшку, мимо цыганок с какими-то «опросными листами», пытавшихся к нам пристать, я провёл батюшку «строевым» шагом!

Понятное дело, что многочисленные встречавшиеся по пути шайки «напёрсточников» не имели шанса заполучить нас в качестве «объекта разработки», даже «сумочники» на мопеде, попытавшиеся сорвать с моего плеча сумку с «другом Марком 2-м», уехали ни с чем, если не считать синяков и повреждений мопеда от падения этого мопеда вместе с седоками — наверное, шкурка от банана под колесо попала (или чей-то грамотно выставленный в нужное время и в нужное место локоть).

Но всё-таки совсем свою дань парижскому криминалу не заплатить так и не удалось! Стоило мне замедлиться с фотографированием «шарлеманя» — памятника Карлу Великому на площади перед Нотр-Дам де Пари — как к моему доброму батюшке таки подкатила какая-то грустноглазая смуглянка и под запись в бумажке выклянчила у него денег «на глухонемых детей»!

Хорошо хоть, что все наши наличные деньги были у меня застёгнуты в кармане джинсовой рубахи под застёгнутой на все пуговицы джинсовой же курткой, и у Флавиана она смогла разжиться лишь случайно (каюсь, недосмотрел!) оказавшейся в кармане пятиевровой купюрой.

Вот и оставляй его без присмотра в этом городе бомжей и афро…, — словом, всяких афро- и цыган! Сколько же их здесь пасётся на нивах туристической безмозглости! Парижские бомжи, правда — хоть их здесь и на порядок больше, чем в Москве, — всё же чуть почище наших и не с таким «амбрэ»…

Ну ладно! Всё-таки мы с Флавианом, наконец, вошли в дверь самого известного европейского храма, посвящённого Божьей Матери!

Кто бывал под сводами больших древних католических соборов — Кёльнского, миланского Дуомо или того же Нотр-Дам де Пари, тот знает по опыту то ощущение собственной ничтожности и подавленности, которое возникает от пребывания в них.

Сумрачные готические своды, стрельчатые острые арки — тёмные, каменные, возносящиеся над твоей головой и словно зависающие над ней подобно домоклову мечу, грозя обрушить гнев «справедливого, но строгого» Бога на «падших грешников», каковыми ощущает себя большинство входящих, имеющих хоть какое-нибудь религиозное чувство.