Но, конечно же, больше всего манила усадьба – она привлекала какой-то загадкой, которая всегда мерещится в заброшенной старине. После выселения хозяев усадебный дом пустовал до 1927 года, когда здесь организовали коммуну, но эта затея быстро сошла на нет, а через несколько лет возник колхоз, и здание перешло к нему. Во время войны в 1942 году тут некоторое время размещался эвакогоспиталь, а потом вплоть до развала колхоза в здании располагались так называемые конторы отделений. Но когда колхоз рухнул, усадьбу потихоньку стали растаскивать. Первым делом сняли наборный паркет, кое-как переживший нашествие резиновых и кирзовых сапог, сняли половую доску, затем пришёл черёд балок и печей. Чугунные старого литья заслонки, решётки и вьюшки, конечно, тотчас исчезли, но на этом дело и кончилось. Оконные рамы были великоваты для нужд деревенских домов и подсобных строений, а крышу трогать просто боялись, и пока она не провалилась в нескольких местах, в стропилах жили голуби. Михаил, конечно, тоже неоднократно проникал внутрь и однажды в груде битого печного кирпича даже нашёл чайную серебряную ложку с каким-то гербом, выдавленным на ручке.

И вокруг усадьбы, и вокруг полуразрушенной церкви упрямо ходили неистребимые легенды. По одной из них, последний владелец усадьбы, перед тем, как уехать за границу, припрятал клад. Впрочем, другие утверждали, что кладом является церковная утварь, которая таинственным образом исчезла из церкви накануне её закрытия в 1932 году.

Искупавшись, Михаил не спеша шёл вдоль уремы, пробираясь в высокой траве, то и дело обходя весёлые поляны, забрызганные алыми ягодами. Село Ягодное получило своё название по луговой клубнике, которой в его окрестностях испокон было великое множество, Соловьёвка, лежащая в пойме реки Пары, от соловьёв, облюбовавших прибрежные вётлы, а Муравлянка – самое старое в округе поселение после Сараев, – от спорыша, густо устилавшего её дворы. На улицу он решил выйти через проулок, у которого стоял дом Сашки-лётчика и подумал, что было бы неплохо сейчас посидеть на скамейке с Сашкой, послушать деревенские новости, и сболтнуть что-нибудь самому.

С того места, откуда на небольшой возвышенности открывалась обычно крыша дома Сашки-лётчика, зияла подозрительная пустота. Свернув в том направлении, где когда-то была хожалая тропка, Михаил, путаясь ногами в разросшейся траве, побрёл к Сашкиному двору и чем ближе он подходил, тем становилось очевидней, что никакого дома здесь больше нет. Обойдя пепелище со всех сторон и простояв в недоумении несколько минут на пустой улице напротив зарослей крапивы и бузины, из которых торчали вздыбившиеся черные обгоревшие брёвна, Михаил, оглядываясь, побрёл к своему двору.

Медленно, опираясь о свои две палки, к нему приближался старый Анисим Чибисов, живший с одинокой дочерью через два двора от Михаила.

– Ну, что, хозяин, – приветствовал он Михаила так непринуждённо, как будто расстались они только вчера, – точно так, как приветствовала его Марья, – межи свои оглядываешь? Оформлять приехал?

– Да какой я хозяин, – как можно дружелюбнее сказал Михаил, но дед как будто не слышал его.

– Хороша земля, да, – снова заговорил он и вытянул в сторону поля одну из своих палок. – Однако во-он берёза пошла, а там ракитка. Ой, смотри, парень, – не перепашешь, корчевать придётся.

Дед Чибисов аккуратно поддел одной из своих палок клубничные листья, и вывернул к свету несколько крупных подвявших ягод, и оттого что они подвяли, цвет их сделался цветом запёкшейся крови.

– Ишь, повяла вся, посохла, – горестно заметил Чибисов. – И собрать некому. А, бывало, схочешь и не найдёшь. Всю как есть подбирали.

Михаил молча наблюдал за перемещениями дедовой палки.

– Берегли-то раньше землю, жалели её, матушку. По пашне-то лишний раз не пройдут, а сейчас так примнут, как в асфальт закатают. Перед севом старики выйдут в поле и разговаривают с землёй, мнут в руках, приложут к губам и скажут потом, можно начинать сеять или нет. – Дед тронул палкой двадцатисантиметровый увал на границе когда-то распаханного соседского поля. – Ишь бугор какой, – недовольно сказал он. – На меже-то и не вспахивали никогда лошадью, всё лопатами, чтоб земля в межу не укатилась. А сейчас остыла земля.

Дед задумался, опершись о палку и пожевывая синими губами.

– За молоком-то придёшь? – спросил он, отвлёкшись от своих мыслей.

– Приду, – сказал Михаил. – А Сашка-лётчик приезжает?

Анисим снова погрузился в молчание.

– Давно не бывал, – молвил наконец он, и в этих словах проступало осуждение. – Как бабку схоронили, так ты был с тех пор или не был?

– Разок был, – сказал Михаил, сообразивший, что слова соседа относятся к нему, а не к Сашке-лётчику. – В две тысячи втором.

Анисим покивал и побрёл восвояси. Про Сашку почему-то так и не ответил.

Михаил ещё раз обошёл свои владения, уже подробно всё рассматривая и вникая в каждую деталь. После встречи с Анисимом Михаил испытал неловкость. Он чувствовал, что он только гость здесь, в этих печальных полях, и ему было почему-то совестно за это перед стариком. И тут же его охватила потребность деятельности. Надев свои старые строительные рукавицы, он принялся вырывать крапиву и занимался этим до тех пор, пока двор хоть немного не приобрёл жилой вид. Кусты жасмина, освобождённые от своих непрошенных соседей, явили себя во всей красе. Белые звездочки жасминовых цветов обернулись к уходящему свету и старались напиться им до рассвета. На кусте красной смородины, который и сам обнаружился, обнаружились розовые ягоды.

Вечерело. Заварив чай, он сидел на террасе и смотрел, как всё ниже и ниже опускается солнце, оставляя за собой ослепительно белое, сияющее небо. Мошкара клубилась в закатных лучах. Три старинных ветлы, быть может, ровесницы барской усадьбы, стояли треугольником ближе к улице. Ещё на его памяти осеняли они полдвора, но покорёжило их время, покрошило ветрами, и всё же они продолжали цепляться за это дворище, упрямо выпуская к солнцу нежные, сочные побеги, восстающие из казалось бы полнейшей трухи.