Оказавшись в конце войны в Париже в качестве корреспондента, он продолжал уделять особое внимание распространению борьбы с фашизмом на третий мир. Он с энтузиазмом относился к редакционной политике Libert'es, парижского издания, левосоциалистического эквивалента Tribune, которое стойко следовало антиколониальной линии. Оруэлл был одним из немногих, кто понимал значимость попыток генерала де Голля восстановить влияние Франции в Индокитае. В своем сообщении для Observer он комментирует это так:

«События во французских заморских территориях вряд ли смогут пробиться на страницы французской прессы, если только не случится какой-нибудь дикости. Только покопавшись в малоизвестных непонятных изданиях, возможно узнать, к примеру, что в Алжире и Марокко органы власти правительства Виши все еще более-менее функционируют, а местная социалистическая и коммунистическая пресса вынуждена бороться за выживание в конкуренции с хорошо субсидированными изданиями реакционного толка… Забавно, что здесь мало принимают в расчет стратегическую зависимость Французской империи от других сил. Огромные ее территории без британской и американской помощи оказались бы довольно беззащитны, и что особенно очевидно, крайне маловероятно, что Индокитай сохранился бы в ее владениях без согласия на то со стороны Китая…»

Эти краткие строки могли бы послужить вступлением к тому, что вскоре станет известно всему миру под названием вьетнамской войны; не пройдет и десяти лет, и французское военное влияние во Вьетнаме и Комбодже будет вытеснено влиянием Соединенных Штатов, а коммунистический Китай окажется в числе государств, подписавших Женевские соглашения, временно разделившие Вьетнам на северную и южную части. Атмосфере этой тихой американизации там, где был Французский Индокитай, суждено было воплотиться через несколько лет на страницах романа «Тихий американец» Грэма Грина. (В 1948 году на страницах New Yorker Оруэлл не удержался от выпада в адрес Грина. Составляя рецензию на роман «Суть дела», он пришел к выводу, что образ майора Скоби является совершенно неправдоподобным ни с богословской, ни с матримониальной точки зрения, и с жаром написал: «И можно добавить, что если бы он был тем человеком, каким он, как нам говорят, и является, – то есть человеком, основная черта характера которого – страх причинить боль, – он не мог бы быть офицером подразделения колониальной полиции». Дни в Бирме не оставляли Оруэлла до конца его жизни.)

Мэри Маккарти, большая почитательница творчества Оруэлла, на страницах своего романа «Надпись на стене» призналась, что всегда испытывала некий тайный страх. Непримиримая антикоммунистическая позиция Оруэлла, опасалась Маккарти, не позволила бы ему присоединиться к ней в протесте против американской войны во Вьетнаме. (В интервью того же времени и Ноам Хомский, и Норман Мейлер приводили труды Оруэлла в качестве основания для своей активной антивоенной позиции.) Однажды я имел честь рассказать мисс Маккарти, почему я считаю, что они – правы, а она ошибается: очевидно, что он выступал за деколонизацию без всяких условий и оговорок, что ясно из всего, им написанного, а поэтому Оруэлл ясно распознал бы амбициозное намерение Соединенных Штатов выступить в роли имперского преемника. Все оставшиеся сомнения на этот счет были развеяны благодаря письму, которое он написал герцогине Атолльской в ноябре 1945 года.

Она пригласила его выступить с трибуны Лиги свободы для Европы на митинге протеста против жестокости коммунистического режима в Югославии. Он ответил:

«Безусловно, все, произносимое с ваших трибун, – более правда по сравнению с ложью пропаганды, распространяемой большинством газет, однако я не могу позволить связать свое имя с по существу консервативной группой, которая заявляет о защите демократии в Европе, но о британском империализме не говорит ни слова. Мне кажется, что сегодня позволительно клеймить преступления, совершаемые в Польше, Югославии и так далее, только в том случае, если одновременно ты столь же убежденно призываешь покончить с нежелательным правлением Британии в Индии. Я принадлежу к левым и должен работать среди них, сколько бы я при этом ни ненавидел русский тоталитаризм и его ядовитое влияние на эту страну».

Для герцогини, возможно, обращение к Оруэллу в принципе было наивностью: к тому времени он уже написал для Tribune испепеляющий отзыв о собрании ее Лиги, где напомнил читателям о ее предыдущей роли преисполненной энтузиазма сторонницы испанских коммунистов:

«Прошло всего около семи лет с тех пор, как герцогиня – «Красная герцогиня», как ласково ее величали, – была любимой игрушкой для Daily Worker и своим авторитетом добавляла значительный вес к любой лжи, которую случалось тогда высказывать коммунистам. Сегодня она сражается с чудовищем, которое помогла произвести на свет. Я уверен, что ни она сама, ни ее бывшие коммунистические друзья не извлекут из этого никакой морали».

В любом случае самым наивным с ее стороны было ему ответить. Ухватившись за поднятый Оруэллом индийский вопрос, она обрушилась на него с поучениями: «Не думаю, что дети и слишком молодые люди готовы разделить ответственность самоуправления, я также считаю, что мы вынуждены признать существование в Империи рас, в этом отношении более юных, чем мы сами, а следовательно, нуждающихся в аккуратном руководстве на пути, ведущем к самоуправлению». Киплинг в своем «Бремени белого человека», безусловно, более красноречиво изложил концепцию народов-детей:

Было бы очень неразумно забывать, как долго среди британцев бытовал подобный подход, как много Оруэлл с ним боролся и как много вынес он из этой борьбы.

Через год или около того Оруэлл публикует в Tribune гневную отповедь появившейся на страницах Daily Herald заметке, являвшей собой образец некомпетентного популизма: