Устроился Глотов к Миллеру в канцелярию военным делопроизводителем и вновь надел на китель погоны с одной звёздочкой. Погоны Митя любил.

Бойченко попыталась устроиться на работу в госпиталь, но попытка была неудачной — в госпитале оказалась большая конкуренция, требовались документы об окончании французских курсов, которых у Ани не было, и она также пристряла к штабу Миллера.

Глотов давно приметил её, ещё на ледоколе, перед швартовкой в Тромсё — Аня блистала свежестью, какой-то особой ухоженностью — это всегда бывает, когда женщина следит за собой. Потом он несколько раз столкнулся с ней в Тронхейме, когда Аня безостановочно, будто пулемёт, шпарила по-английски, объясняясь с самыми разными людьми — и членами правительственной комиссии, приехавшими проверять русскую колонию, и с купцами из Голландии, и с союзниками-англичанами... Аня Бойченко со всеми умела находить общий язык.

— У вас очень лёгкая рука, Аня, — сказал ей Митя Глотов и добавил загадочно: — И лёгкая поступь.

Аня в ответ улыбнулась, и Митя почувствовал, как внутри у него шевельнулось что-то щемящее, сладкое. В следующий миг Анино лицо замкнулось, сделалось строгим, неприступным, и Митя Глотов, словно бы обжёгшись, поспешно отступил от девушки.

Как-то, получив зарплату из рук самого генерала Миллера, Митя, краснея, будто школьник, подошёл к Ане.

— Анечка, простите меня...

Та вопросительно выгнула одну бровь.

— Да.

— Сегодня мне выдали жалованье... Я хочу пригласить вас в ресторан Корнилова.

Аня не смогла сдержать себя, лицо её сделалось озабоченным.

— Это же самый дорогой ресторан в Париже.

В Париже не так давно объявился известный петербургский повар Корнилов — большой специалист по кулинарной части. И хотя французов было трудно чем-либо удивить, Корнилов сумел это сделать, и парижане повалили в его ресторан толпами, наперебой заказывали драгомировский форшмак, блины с чёрной и красной икрой и курники. Сам ресторан был роскошно оформлен — под старый боярский терем. У входа стоял здоровенный мужик в кафтане, богато отделанном золотом, в красных сапогах, сшитых из чистого сафьяна.

Ещё больше, чем парижане, этот ресторан полюбили иностранцы: у Корнилова уже дважды побывал сам Альфонс Тринадцатый, испанский король, частенько наезжавший в Париж, — ему очень по вкусу пришлись блины с икрой и форшмак...

— Ну и что с того, что самый дорогой ресторан? — Митя неожиданно усмехнулся с высокомерным видом. — Что же, в него в таком разе, Анечка, и ходить нельзя?

Аня всё поняла и произнесла усталым голосом:

— Хорошо, пойдёмте к Корнилову на расстегаи. Это тоже очень вкусно.

После этого похода к Корнилову она стала смотреть на прапорщика более снисходительно.

В это утро Митя пришёл на службу печальный.

— Анечка, вы знаете, старик Михеев застрелился.

— Генерал?

— Он самый.

— Господи... — Аня прижала пальцы к щекам. — Как это произошло?

— Очень просто, как это часто бывает с людьми, оказавшимися в эмиграции... Всему виною — бедность. Сегодня не хватило денег на молоко, завтра — на хлеб, и жена генерала решила, что если она втихую возьмёт пару калачей в русской булочной, то никто этого не заметит. К сожалению, не заметили, и это сошло ей с рук. Дальше она стала воровать в больших магазинах и в автобусах, и делала это систематически. В результате муж её, старый заслуженный генерал, узнав об этом, приставил пистолет к виску...

Аня не удержалась, всхлипнула.

— Так от эмиграции ничего не останется... Рожки да ножки.

— Вот именно, рожки да ножки, Анечка.

Генерал Врангель, находясь в Сербии, продолжал работать над большим проектом — он хотел объединить всех русских офицеров и солдат, находящихся за рубежом, в одну организацию. И назвать её общевоинским союзом.

Восьмого февраля 1924 года Врангель издал обширный приказ, в котором сказал о Миллере самые лестные слова и одновременно освободил его от обязанностей начальника штаба, поручив ему руководство офицерскими союзами и обществами в Западной Европе.

В ту же пору Врангель сказал Шатилову следующее:

— Миллер умеет работать, но не умеет отстаивать наши позиции (хотя совсем недавно Врангель придерживался совсем иной точки зрения) — ни перед французским военным руководством, ни перед великим князем Николаем Николаевичем... Я не знаю, как быть. Отстранить Евгения Карловича от работы — значит дать громадный козырь врагам, они не упустят этой возможности и обязательно воспользуются ею, не отстранять — мне обеспечено воспаление печени, после чего я сам буду вынужден отстраниться от работы и выбыть из строя. Что делать, Павел Николаевич, а?

Вот такая интересная коллизия сложилась в руководстве русского воинства, оказавшегося за рубежом.

Параллельно с работой у Миллера прапорщик Глотов начал сотрудничать с русской газетой «Возрождение». Её решили издавать — но ещё не выпустили ни одного номера — академик Струве, философ, экономист, историк и вообще очень образованный человек, и Гукасов [31] — богатый нефтяник, отчаянный консерватор. Надо заметить, что эмигрантские газеты в Париже в ту пору возникали очень часто, но ещё чаще исчезали, лишённые средств, они ныряли на дно и никогда больше не всплывали.