Шрифт:
Похороны жмурика
(начало января 1938 года)
Декабрь 38-го года — это массовая смертность заключенных от сыпного тифа. Тела выносили прямо из барака в палату морга, где снимали отпечатки пальцев и к большому пальцу правой ноги привязывали бирку. Это кусок фанеры со шпагатом, на фанерке — химическим карандашом — фамилия, имя, отчество, год рождения, статья и срок.
Трупы, уже прошедшие дактилоскопическую сверку, складывали штабелями возле барака, или накапливали в ординаторской палатке. Иногда они лежали по 3–4 дня, пока не придет конная повозка, чтобы увезти на «кладбище».
…Однажды начальник лагеря вызвал Маторина, в то время санитара, и велел: «Отнеси жмурика», то есть покойника.
Жмуриком, согласно бирке, оказался Мандельштам [234] .
«Но прежде я ему руки поправил. Они были вдоль тела вытянуты, а я хотел их сложить по-христиански. И они легко сложились. Мягкие были. И теплые. Знаете, ведь покойник окостеневает, руки-ноги не гнутся, а здесь… Я напарнику говорю: „Живой будто…“ (Прошу за догму не принимать. Мало ли что, могло и показаться.) Но факт был: руки сложились легко…».
234
Смущает, что нести жмурика было велено из изолятора в больницу.
А дальше за дело брались урки с клещами. Прежде чем покойника похоронить, они обыскивали одежду и вырывали золотые коронки и зубы (а у Мандельштама были золотые коронки, — в молодости над ним еще потешались: «Златозуб!»). Снимали с помощью мыла кольца, а если не поддавалось, то отрубали палец.
Хоронили же на владивостокской транзитке, разумеется, без гроба — в нательной рубахе, в кальсонах, иногда оборачивали простыней. Мертвые тела опускали в каменный ров, в братскую могилу-траншею, глубиной всего 50–70 см [235] . Затем присыпали землей и притаптывали.
235
Копать такие рвы, особенно зимой, было очень тяжело. Впрочем, Милютин единственный из свидетелей, кто упоминает некий лагерный крематорий на две печи (Милютина, 1997).
Д'oма
Надежда Мандельштам в Струнино и Шортандах
С первой же киевской встречи в девятнадцатом году 1 мая стало для Осипа Мандельштама и Надежды Хазиной сакральной датой. Они вспоминали ее и в тридцать восьмом, в 19-ю годовщину киевской «помолвки», в снежной западне Саматихи.
«Ночью в часы любви я ловила себя на мысли — а вдруг сейчас войдут и прервут? Так и случилось первого мая 1938 года, оставив после себя своеобразный след — смесь двух воспоминаний» [236] .
236
Об Ахматовой. С. 111.
Под самое утро 2 мая постучали энкавэдэшники и разлучили их уже навсегда. «Мы не успели ничего сказать друг другу — нас оборвали на полуслове и нам не дали проститься» [237] . Так торопили и так спешили, что увезли Осипа Эмильевича даже без пиджака! [238]
Сопровождать мужа хотя бы до Москвы жене на этот раз не разрешили: срок действия сталинского «чуда» 1934 года уже истек.
Только 6 или 7 мая Надежда Яковлевна сумела выбраться из Саматихи. И, по-видимому, сразу же после этого выехала в Калинин, где забрала корзинку с рукописями — примерно половину архива Мандельштама (вторая половина была в Ленинграде у Рудакова). Она понимала, что такой же «налет» неизбежно предпримут и органы, но сумела опередить и без того перегруженный аппарат НКВД. Два сотрудника областного управления НКВД — Недобожин-Жаров и Пук — также побывали у Травниковых, но только 28 мая 1938 года и без особого результата.
237
Воспоминания. С. 427.
238
В. Меркулов сообщал, что к моменту наступления холодов на Мандельштаме были только парусиновые тапочки, брюки, майка и какая-то шапка.
Из Калинина — через Москву и Саматиху — навстречу гибели у Тихого океана — начинался крестный путь Осипа Мандельштама. А ее собственный «крутой маршрут» после ареста и смерти мужа прошел через несколько промежуточных станций: Струнино — Шортанды — снова Калинин — Муйнак — Ташкент — Ульяновск — Чита — Чебоксары — Таруса — Псков.
Первые две из них, переложенные Москвой и Ленинградом, вобрали в себя те самые восемь месяцев
1938 года, что отделяли арест Мандельштама от его смерти.
Всмотримся подробнее в эти восемь месяцев [239] .
Все это время Н. Я. прожила на положении «стопятницы» [240] .
Самой первой и долгой станцией оказалось Струнино.
Кто-то посоветовал ей попытать счастье устроиться по Ярославской дороге — той самой, по которой ежедневно шли на восток эшелоны с осужденными: тайная надежда встретиться с мужем хотя бы взглядами через зарешеченное окно тоже присутствовала в этом выборе.
239
Основными источниками нам послужат воспоминания Н. Я. и ее переписка с Б. С. Кузиным.
240
«Стопятницы», «стоверстницы» — те, кому было запрещено проживать в Москве и не ближе чем в 100 км от нее.
Она начала с Ростова Великого:
«…в первый же день я встретила там Эфроса [241] . Он побледнел, узнав про арест О. М., — ему только что пришлось отсидеть много месяцев во внутренней тюрьме. Он был едва ли не единственным человеком, который отделался при Ежове простой высылкой. О. М., услыхав за несколько недель до своего ареста, что Эфрос вышел и поселился в Ростове, ахнул и сказал: „Это Эфрос великий, а не Ростов…“ И я поверила мудрости великого Эфроса, когда он посоветовал мне не селиться в Ростове: „Уезжайте, нас здесь слишком много…“» [242]
241
Абрам Маркович Эфрос (1888–1954) был арестован в конце августа 1937 г. и в начале 1938 г. выслан на 3-летний срок в Ростов Великий. Судя по воспоминаниям Н. Д. Эфрос, его вдовы, режим пребывания был достаточно мягким.
242
Воспоминания. С. 405.