– Почему же? – возразил Ключевский. – Народная поэзия глубоко меня интересует, хотя я и не специалист по этой части.

И он мне нарисовал изумительные картины народной поэзии, дал ее общий стиль и окраску.

– Не впадайте только в излишнюю сентиментальность и не придавайте слишком много сладости рисуемым вами образам. Вот у нас есть талантливый художник Маковский, увлекающийся древней русской жизнью. По правде сказать, я его картин видеть не могу. Разве могли существовать такие сладкие, конфетные барышни? Русская древняя жизнь была красива своеобразной суровой красотой, приторности в ней не было.

Я рассказал ему, что намереваюсь еще работать в области древнерусской старообрядческой музыки. У меня носятся в воображении симфонические картины «Сошествие Адама в ад», «Праздник Одигитрии». Ключевский поддержал мои замыслы.

– Слушал я оперу «Снегурочка» Римского-Корсакова, – продолжал свою мысль Ключевский. – Там и солнечность есть, и радость, но сладости, противной сентиментальной сладости нет и следа. Вот последнее мое слово: слушал я ваше «Сказание о Китеже». Вы глубоко понимаете русскую музыку. Не отклоняйтесь в сторону Запада или Востока. Разрабатывайте русскую музыку, – это неисчерпаемая сокровищница, и направление это вас не обманет. Наши великие русские композиторы взяли из этой сокровищницы еще малую часть.

Эти слова Василия Осиповича остались мне памятны на всю жизнь.

6 декабря 1891 г.

Достоуважаемый Василий Осипович!

Не раз передавали мне достойные доверия люди, что будто Вы относитесь ко мне с благорасположением; и я хочу этому верить и испытать Вашу приязнь. Мне нужна Ваша помощь в нижеследующем случае: давно когда-то я читал где-то – не то в Прологе, не то в «Четьих-Минеях», повесть о мучениках, которые не хотели воевать и предпочли быть замученными за это. Помнится мне, что как будто это были «мученики Севоститские», но в нынешнем (единоверческом) Прологе нет этого о мучениках Севоститских. А я знаю наверное, что я это читал, и что там стояло именно то, что я помню, т. е. что они не хотели сражаться и предпочли быть казненными (утопленными в озере). – Ошибаюсь я или нет, и если я верно помню, то где мне следует искать эту историю?

Потом: Фомаида или Таисия были так неприступны со стороны своего аромата, что мурины [111] (военные) от нее отскакивали? В Прологе и о той, и о другой ничего этого нет, а я опять помню, что это было!

Пожалуйста, сообщите мне, что бы я мог добыть себе сведения, которые мне нужны.

Ваш слуга и почитатель.

Николай Лесков.

22 сентября 1892 г.

…Одно не могу простить себе – это то, что недостаточно честно участвовал в торжестве Лавры Пр. Сергия и что особенно – пропустил возможный случай слышать необыкновенную речь проф. Ключевского. В. М. Васнецов был на акте с Мамонтовыми и считает, что, слышав эту речь, он получил себе драгоценный подарок. Одна надежда, что речь будет где-нибудь напечатана в журнале и я ее прочту. <…>

8 ноября 1892 г.

Отвечаю Вам, Аполлинарий Михайлович, на Ваши два письма двойным письмом. И если оно не будет вдвойне интересно против обыкновенного, то не гневайтесь. Живу я в Киеве, как и раньше, уединился. Будни работаю, праздники отдыхаю, хожу в Софийский, слушаю чудное пение, впечатление иногда выношу, думаю, не меньше, чем от лучшей речи Ключевского. И сегодня меня там угостили концертом, слушая который словно на небе побывал. <…>

6 ноября 1902 г.

Юпитер, ты сердишься – значит, ты не прав…

Да! Друг мой Турыгин, ты не прав! Думаю, что всякая деятельность, в том числе и «критика», и история, освещенная талантом, непременно субъективна. Субъективна и книжка А. Бенуа, потому что она написана человеком даровитым, с темпераментом. Много у нас и того больше за границей книг и дел, где все «объективно», как в механизме самого лучшего доброкачественного немецкого приготовления, но согласитесь, что от книг и дел этих мухи дохнут.

И твоя «критика» критики А. Бенуа субъективна, потому что ты все же еще «жив», и постарайся в этом состоянии проздравствовать на пользу отечеству долгие годы. Взгляд Бенуа на Нестерова при всей жестокой правде, по-моему, куда проникновеннее, глубже всего того, что о Нестерове говорят и пишут, и надо много субъективной антипатии к Бенуа, чтобы видеть то, что увидел на страницах о Нестерове твой чисто «буренинский» взор.

Читая Бенуа, я читал живую книгу, я читал тонко и остро подмеченную правду о художниках, ту правду, которую лишь каждый из нас знает про себя молча.