– Представляешь? Война кончилась, я приезжаю в Москву, иду по улице и встречаю – кого бы ты думала? – мою подругу Хулию! – зная, что чудес не бывает, фантазировал Умник, разлёгшийся во время сиесты в тени, под крылом самолета. Жара нестерпимая. Перед нами, в лётном шлеме – «десерт»: орехи. Вокруг аэродрома, вперемешку с оливковыми деревьями, – орешник. Чудо, однако, сбылось. Два года спустя мы с ним столкнулись, нос к носу, в Проезде Художественного театра. Долго стояли, к удивлению прохожих, крепко обнявшись, онемев от счастливого удивления: живы! Сбылось!

Потом, не расцепляя рук, побрели в кафе «Артистическое», – московские испанцы называ ли его между собой «кафе Мадрид», – и досидели до закрытия, не могли наговориться.

Фернандо прижился в Москве, стал доктором химических наук, женился, народил детей. Умер своей смертью, только безвременно, от рака, – хороший был человек.

Мою дальнейшую переводческую судьбу решил Павел Иванович Малков, торгпред. Он жил в Барселоне с двадцатилетним сыном Сашей, был гостеприимен, хлебосолен; особенно привечал, жаловал и подкармливал нас, девчонок-переводчиц.

В тот вечер в Торгпредстве собралась вся советская колония – праздновали день рождения (43 года) легендарной Долорес Ибаррури, «Пасионарии». Она приехала с Хосе Диасом; вид у обоих, особенно у него, измученный. По ней не так видно: внешность статуарная, для памятника; врождённый дар оратора, зажигателя толпы. Сейчас сказали бы: харизматическая личность. Хосе Диас, генсек испанской компартии, – полная противоположность: бывший севильский булочник, лицо, каких тысячи, смущённая улыбка, беззвучный смех, никакой позы.

Заздравную речь по-испански Малков почему-то поручил мне. Долорес растрогалась, сняла с себя и повязала мне на шею платок. Меня тоже с чем-то поздравляли…

Вскоре я получила новое назначение – к заместителю главного советника Сапунова, комбригу Векову. Его интуристовская Вера уехала, замену ей подыскивали безуспешно, приверед ливый комбриг браковал одну кандидатку за другой. Теперь он поверил на слово Малкову, – тот ему названивал, предупреждал – не упусти: Васильев со дня на день уезжает в Союз.

Комбриг Пётр Пантелеевич Веков (по-нынешнему, генерал, настоящая фамилия – Вечный), лишившись опытной переводчицы и женщины, при виде меня, девчонки, насупился. Раз и навсегда.

Ему было за пятьдесят, по моим понятиям – старик. На местном питании (основное блюдо – garbanzos, бобы) он нажил себе язву желудка, был желчен и строг, – правда, не только к другим, но и к себе. Рабочий день – неограниченный; мотаться на фронт – в штабы, на передовую – не поддавалось регламентации. Генштабист с царских времён, преподаватель военной академии им. Фрунзе, он писал историю Испанской войны, в предвидении того, что этот опыт скоро пригодится. Регулярно собирал в Барселоне военных советников – учил их уму-разуму, а я накануне всю ночь ползала по полу в своём зеркальном номере отеля «Диагональ» – увеличивала (неумеючи) топографические карты. Досыпала в машине. О моих бытовых нуждах заботился шофер Фульхенсио, чем-то очень похожий на тощего мужика Прокопия, папиного ординарца в арзамасском лесничестве, которому моя девятнадцатилетняя мама сбагрила меня – младенца, чтобы готовиться в институт.

Долговязый, худущий, с лошадиным лицом, Фульхенсио (у меня чудом сохранилась его фотография) опекал меня как малое дитя: промокли туфли – высушит, порвалась сумка – починит. Сам. Просить не надо.

Ночуем неподалеку от Фигейроса, в средневековом замке. У подножия лестницы, ведущей на второй этаж, справа и слева – по рыцарю в доспехах, в шлеме с опущенным забралом. Мне отвели промозглую от многовековой сырости библио теку. Устраиваюсь на канапе причудливой формы. Смотрю, Фульхенсио тащит откуда-то зелёную плюшевую портьеру с помпончиками, сложил вчетверо, укрыл, а другую разложил на полу по ту сторону двери, для себя.

Страшно ли на войне? Необстрелянным – не очень. Однажды мы с Петром Пантелеевичем перебегали виноградник, долго бывший нейтральной полосой: «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты», – заметил Высоцкий. Сама не помню, как я с карманами, полными розоватого винограда, очутилась на дне грязной ямы – воронки от снаряда; столкнул Пётр Пантелевич, я даже не успела испугаться, отвлеклась. Страх, что убьют, пришёл, как у всех, попозже, и уже не проходил.

Чемодан с «Историей» комбрига Вечного Сталин не востребовал – он и так всё знал.

На последнем – нашем – списке представленных к наградам с присущей ему тонкостью вождь начертал: «Войну просрали, а орденов хотите» (sic!), так что медаль у меня только памятная, а не «За отвагу».

Кстати, премьер-министр Испании Аснар лет десять назад пожелал исправить несправедливость: вызвал к себе русских переводчиков и дал им почётное гражданство. Но я была уже далеко – отрезанный ломоть.

Выяснилось про Аснара случайно. Рафик Матевосян, проректор ереванского университета, бывший аспирант моего мужа и наш большой друг, будучи в командировке в Мадриде, услышал в гостинице русскую речь. Подошёл к стайке старушек и, узнав, кто они и зачем в Мадриде, назвал меня. Те закудахтали: