В девятом классе, когда я тусовалась в той же компании с Блейком, я уже знала, что наши отношения долго не протянут. Хоть мне и нравилось, как он меня обнимал и как смотрел на меня. Хоть мне и нравилось быть его девушкой. Потому что уже тогда из глубин моего сердца всплывали кое-какие истины обо мне. И теперь, стоя в этом коридоре перед уроком, посещать который мне совершенно не обязательно, они всплывают снова. Потому что именно Мими Парк их и пробудила.

Тогда у нее в ушах всегда торчал хотя бы один наушник, и она часто смотрела вдаль, склонив голову набок так незаметно, что это мог заметить только тот, кто был бы совершенно ею очарован. Однажды она спросила меня, не слышала ли я какую-то песню. Я сказала, что нет, и она вынула правый наушник и аккуратно вставила его мне в ухо. Это была песня «Come as You Are» Нирваны. Курт Кобейн был уже двадцать лет как мертв, и я слышала о нем, но никогда не слышала его музыку, а теперь он пел для нас обеих. Только для нас. Его голос звучал в ее левом ухе и моем правом. Мы прослушали всю песню, прямо при всех, и я улыбнулась и кивнула при первых же нотах, чтобы она не забрала у меня наушник, но после этого я не могла смотреть ей в лицо. Слишком много всего произошло, когда наши взгляды встретились. Я смотрела на свои «Конверсы» и обертку от жвачки, которая валялась рядом. На ее «Вансы» и желтый цветок, проросший сквозь бетон. Гитара звучала будто из-под воды. Текст был путаный и противоречивый, совсем как ощущения, когда стоишь в обнимку со своим парнем и слушаешь при этом музыку через одни наушники с девушкой, которую хочешь поцеловать.

Когда песня закончилась, она вытащила наушник из моего уха.

– Ну как тебе? – спросила она.

– Здорово, – ответила я.

И вот настало лето после одиннадцатого класса, и я вспоминаю, каково это, когда тебя выбрали из целой тусовки, чтобы вместе послушать песню. Вспоминаю, как я спросила ее, придет ли она на бал выпускников, а она сказала, что собирается в поход. Вспоминаю, как я плакала, когда рассталась с Блейком, и как жалела, что больше не будет этих послеполуденных часов в кампусе Портеро-Хай и этого всепоглощающего света, который заполнял меня всякий раз, как я видела Мими хотя бы издалека.

Мы подходим к кабинету. Они первыми переступают через порог и направляются к задним рядам. Если бы мой рюкзак еще висел у меня на плече, я бы пошла с ними и села сзади, но мои вещи лежат за первой партой. Там, где я их оставила. Пришлось бы идти через весь класс, собирать вещи, а потом идти обратно и проверять, осталась ли рядом с ними свободная парта. Не зная, нужна ли я им там – четвертый член команды, – я усаживаюсь там, где лежат мои вещи. Может, завтра все выйдет по-другому.

Мистер Траут стоит у доски. Я думала, ему нужно время, чтобы подготовиться к уроку, но вместо этого он нарисовал на доске гигантскую чешуйчатую рыбу. Когда все наконец посмотрели на него, он написал слово «мистер» прямо над рыбьим носом [3] .

– Добро пожаловать на летние курсы, – говорит он, но спокойствие, которого я ждала от пребывания здесь, не наступает, потому что Мими тоже тут – сидит через пять рядов позади меня.

Вернувшись домой, я обнаруживаю, что там никого нет. Собираюсь повесить сумку на вешалку, но вдруг вижу на ней листок самоклеящейся бумаги с надписью «Оставить». Это медная вешалка с крючками в форме разных животных. Я провожу рукой по рогу носорога, по хоботу слона. Закидываю рюкзак на плечо и иду в гостиную, но повсюду замечаю записки. На часах на каминной полке написано «Продать». На портрете бабушки – знак вопроса. На журнальном столике, усеянном потускневшими кругами от кофейных и чайных чашек – «Сдать в комиссионку».

Смотрю на пол, аккуратно обхожу пришпиленные к коврам записки и направляюсь на второй этаж, в свою комнату. Бросаю рюкзак. Сбрасываю сандалии. Откидываю одеяло и забираюсь в постель. Сжимаюсь в комок. Заставляю себя заснуть.

И вот снова понедельник. Мими, Хоуп и Трэвис стоят перед открытой дверью кабинета, и я стараюсь набраться храбрости и заговорить с ними. Кажется, я облажалась. Надо было сесть с ними в первый же день или хотя бы во второй. А теперь уже прошло слишком много времени, они так и не предложили мне сесть с ними, а все наши разговоры состоят в основном из «привет» и «пока».

Но набираться храбрости мне не приходится, потому что Хоуп, заметив меня, восклицает:

– Флора, зацени татушку Мими!

Я подхожу к ним. На правом предплечье Мими красуется калифорнийский мак в натуральную величину.

– Не могу поверить, что мама тебе разрешила! – говорит Трэвис.

– Ну что сказать? Я дочь бунтарки.

– Красота! – говорю я. – Лепестки просто идеально вышли.

Я краснею, говоря это, потому что чуть не сказала, что она идеальна. Татуировка и правда очень красивая, но даже эти яркие краски бледнеют в сравнении с ее лицом, ее коленями, с тем, как она стоит сейчас перед нами, вытянув руку, без тени самолюбования.

– Я тоже хочу татуировку, – говорю я. – Уже придумала где.

Я показываю им место – на внутренней стороне плеча.

– А что там будет? – спрашивает Трэвис.

– Слово. Фраза. «Конец любви».

Мими щурит глаза.

– Это откуда?

– Сама придумала.

Это то, что причиняет мне боль. То, о чем я не могу говорить. Из-за чего просыпаюсь посреди ночи. Кажется, если бы я могла сделать что-то с этим, навсегда запечатлеть на своем теле, оно бы отпустило мое сердце.

– Похоже на фразу из песни, – говорит Хоуп. – Или из книги. Но не могу себе это представить в виде татуировки.

– Зато это будет предупреждением для других девчонок, – говорит Трэвис. – Все будут знать, что от тебя стоит держаться подальше.

Я снова краснею. Не думала, что я достаточно важная персона, чтобы меня обсуждали в Портеро-Хай. Но оказывается, это так. Поднимаю взгляд и замечаю, что Мими смотрит на меня.

– Ребята, – окликает нас мистер Траут из кабинета – возможно, это травмирует ваши хрупкие юные умы, но урок все же состоится внутри кабинета.

Я уже собираюсь идти за ними на последний ряд, но вижу, что там только три свободных парты, и сажусь на свое обычное место.