На стене в фойе «Белого коня и грифона» гордо висел диплом, удостоверяющий, что однажды этот отель выиграл приз «Золотая подушка» от «The Sunday Times», но, очевидно, подушка в номере Шейн обладала стойким иммунитетом к седавтивно-историческому обаянию древней гостиницы. Номер Шейн, маленький, но уютный, располагался на чердаке, под скошенной крышей, и назывался «комната Мэри-Энн Хепворт». Окно выходило на море, так что воздух всегда был свежим, но Шейн все равно умудрялась страдать бессонницей, а когда наконец засыпала, проворочавшись два-три-четыре часа без сна, ей снился кошмар про мужчину с большими руками. Почти каждую ночь она просыпалась в холодном поту, все еще ощущая на горле холод убийственной стали — ножа, которым ей отрезали голову.

Этот сон, когда Шейн сперва соблазняли, а потом убивали — неизменно ножом по горлу, — стал уже как навязчивый бред, так что Шейн даже спросила у хозяина отеля, не знает ли он, случайно… как умерла Мэри-Энн Хепворт. Ей и так было ужасно неловко задавать этот вопрос — в конце концов она же ученый, дипломированный историк и реставратор, и ей не пристало впадать в идиотские суеверия, — а когда хозяин сказал, что ее номер назван в честь корабля, она чуть со стыда не сгорела.

В холодном предрассветном свете, тяжело проглотив слюну — ей по-прежнему не верилось, что ее горло не располосовано от уха до уха, — Шейн взглянула на часы. Без десяти шесть. До начала работ на раскопках еще два с лишним часа. Ей надо как-то убить еще два с лишним часа, прежде чем можно будет подняться к аббатству, преодолев сто девяносто девять ступеней в скале.

Наверное, стоило бы принять ванну. Как говорится, и время провести, а заодно и помыться — тем более что ей бы и вправду не помешало отмокнуть в горячей воде, чтобы смыть с рук пятна въевшейся грязи, неизменные аллювиальные отложения на коже всякого археолога, участвующего в раскопках. Но Шейн себя чувствовала неважно: она снова не выспалась, и во всем теле была какая-то болезненная слабость, и левое бедро опять разболелось — эти ноющие боли, пробирающие до кости, в последнее время что-то участились, причем с каждым разом болело все сильнее и сильнее, — и у нее не было настроения затевать возню с ванной. Да, хорошо, что она не монахиня в средневековом монастыре — монахиня из нее получилась бы паршивая, это точно! Она такая ленивая… и ей вовсе не улыбается подчинять свое тело суровой монашеской дисциплине… и так не хочется вылезать из теплой постели… И она так боится смерти.

Боль в бедре и какое-то странное уплотнение в том месте, где болит — это нехорошо. Очень нехорошо! Ей давно уже надо пойти к врачу. Но Шейн себя знала: она никуда не пойдет. Она будет мужественно терпеть боль, стараться не обращать на нее внимания — она будет пытаться отвлечься от боли, с головой погружаясь в работу, а потом в один распрекрасный день все закончится. Будем надеяться, что внезапно.

Ей уже тридцать четыре. Святой Хильде, когда она умерла, было ровно в два раза больше. То есть, если считать по Хильде, Шейн уже миновал рубеж половины жизни. Тогда, в седьмом веке, медики еще не знали таких болезней — вернее, они не умели их диагностировать, — но Шейн почему-то не сомневалась, что святая Хильда, знаменитая основательница аббатства в Уитби, умерла от рака. Шейн вспомнились слова Беды Достопочтенного: «Наш Творец и Спаситель возрадовался на святую ее душу и послал ей испытание долгой болезнью, дабы сила ее укрепилась в слабости».

Дабы сила ее укрепилась в слабости! Был ли в словах Беды Достопочтенного горький сарказм? Нет, почти наверняка — нет. Покорность, смирение, самоуничижение, безмятежный стоицизм средневекового монашеского ума — как это страшно и как поразительно. Если бы только она могла это прочувствовать: думать так же, ощущать мир точно так же — хотя бы пару минут! Все ее страхи, печали и сожаления — все бы смыла вода чистой веры. Она бы стала душой, отделенной от своего ненадежного и вероломного тела — сияющим перышком, подхваченным дыханием Бога.

Ладно, это все хорошо, пробурчала она про себя, но ванну я так и не приняла.

Шейн откинула одеяло. В окне виднелся кусочек неба, и черепичные крыши соседних домов, и три чайки, что перелетали с крыши на крышу — и их пронзительные крики были похожи на смех над ее нелепым бескрылым телом в «гусиной коже». Она быстро оделась. Что еще хорошо, когда ты работаешь на раскопках — никто не требует, чтобы ты выглядела привлекательно и эффектно. Никто не смотрит на то, как и во что ты одета, и можно несколько дней подряд ходить в одной и той же одежде. Осенью, когда в университете снова начнутся занятия, ей, конечно, придется следить за собой: когда у тебя целая аудитория студентов, половина из которых — молодые люди, волей-неволей приходится выглядеть хорошо и одеваться более или менее элегантно. Потому что очень не хочется ловить на себе взгляды молоденьких мальчиков, которые как бы говорят: «И где, интересно, ее откопали?»

Прежде чем спуститься в столовую к завтраку, Шейн отпила минералки из крохотной бутылочки из бесплатного мини-бара и посмотрела в окно, на черепичные крыши домов в восточном районе Уитби. Восходящее солнце подсветило их желтым с оранжевым. Вода в реке Эск отливала индиго — хотя ее было почти и не видно за лесом мачт и парусов. Внезапный приступ боли в животе заставил Шейн поморщиться. Это что, обычное несварение желудка — или оно как-то связано с уплотнением на бедре? Нет, лучше об этом не думать. Уходи, Беда Достопочтенный! «На седьмой год болезни, — писал он про святую Хильду, — боли переместились в самую глубь ее внутренностей». И очень скоро ее не стало.

Шейн спустилась в столовую. Она рассудила так: если чего-нибудь съесть, может быть, боли в «самой глуби ее внутренностей» пройдут сами собой. Будем надеяться. Но было еще слишком рано, в столовой не было ни души, даже свет еще не горел. Пачки с хлопьями были накрыты чистыми кухонными полотенцами, а кувшин для молока стоял пустой. Шейн подумала съесть банан, но он был последним в миске для фруктов, и ей показалось — как бы нелепо это ни звучало, — что это будет неправильно, может быть, даже грешно: брать последний. Вместо банана она съела несколько виноградин и прошлась по столовой, рассеянно трогая уголки одинаково сервированных столов, от вида которых ей почему-то стало совсем уже грустно. Она уселась за стол и подумала о бенедиктинских монахинях и монахах в монастырских трапезных — уставом ордена им запрещалось разговаривать за едой. Можно было только читать отрывки из Святого Писания. Шейн вообразила себя такой вот монахиней-бенедиктинкой и взмахнула рукой, безмолвно требуя хлеба, рыбы и вина.