— Уходи подальше, — просила я его, — тебе нельзя быть здесь.

— Нет, царевна, — упрямо покачал он головой, — я заслужил право видеть тебя. Я был рядом с тобой все время твоего изгнания. Я заботился о тебе, я помогал тебе — неужели этого мало, чтобы оказать тебе почести при расставании?

Но я знала, что им руководит иное чувство — желание умереть, торжествуя при виде моего освобождения, чтобы кончина была радостной, чтобы жизнь не продолжалась бессмысленно в одинокой пустоте, в безмолвной тьме, в сознании своей ненужности. Как я могла достойно отблагодарить его, добровольно посвятившего мне долгие годы своей единственной жизни, отказавшегося ради меня от родни и близких?..

Я обратилась к Ульяне — найти ее было нетрудно, зная маршруты туч. Я не могла привести ее насильно — так людей не сближают, кроме горя это ничего не принесет. Но свойства людей мне известны. Их память сильна и ярка. Невозможно, чтобы она забыла его! Даже если она откажется, память не даст ей прожить в покое. Я искренне надеялась, что она возвратится, но пришло время покинуть мир Саргиза, а ее все не было.

Башня рухнула, поднимая клубы глиняной пыли; мое тело зависло над развалинами; от напряжения, вызванного проходящей сквозь тело силой, я плохо различала окружающее, но старалась видеть Саргиза — его фигурка терялась в мятущейся пыли, в расходящихся от осевого луча потоках горячего ветра.

Я рванулась по лучу, увлекая за собой обломки, пыль и гарь; воздух сгорал на мне и срывался вниз языками пламени. По достижении пороговой скорости я перестала ощущать бешеный жар оболочки — меня объял абсолютный холод межзвездных просторов.

Прощай, Саргиз.

Если мне суждена победа в моем жестоком мире, я вернусь, чтобы почтить память о тебе, друг мой, ласковый друг.

Я не узнала Гульмазара. Казалось, здесь бушевал пожар — хотя здесь было нечему гореть, кроме моей рухляди и постели на моей суфе. Башни не было; купола обожжены, всюду валялась осколки закаленной глины.

Но кто-то управлял тучей, что принесла меня сюда?..

— Саргиз! — позвала я. — Это я, Ульяна! Я вернулась!

Ни звука в ответ.

Я побежала к западному куполу. Меньшие купола были открыты, внутри пусто; черный мох полег, цветы-камни потускнели и погасли.

— Саргиз!

Тишина. Я позвала еще раз и еще, уже с отчаянием.

Подбегая к восточному куполу, я осеклась на бегу и вскрикнула — то, что я посчитала большим обломком глиняной стены, был Саргиз.

Он лежал лицом вниз; голова его, лохматая и опаленная, покоилась между локтями, а в руках, сомкнутых над головой, огневел тот цветок-камень, что принесла я.

Я вцепилась в его плечи, стала трясти в безумии, с каждым мигом все яснее ощущая, какой он холодный, тяжелый, безжизненный, и закричала, словно крик мог что-то изменить:

— Ты встань, пробудись, мой сердечный друг, я люблю тебя как жениха желанного!

Шерсть отходила клочьями и вязла в пальцах; я опомнилась, поняв, что с шерстью отдираю и коросту омертвевшей плоти, будто с дерева — отжившее, иссохшее корье. Под толстыми, покоробившимися слоями ороговевшей кожуры забелела человечья кожа. Вмиг стало видно, будто я прозрела от давнишней слепоты, — страхолюдное обличие Саргиза лишь снаружи, как на ряженом, на скоморохе — козья шкура и рогатая личина! Перестав голосить, я с ожесточением принялась срывать обманные покровы, трещавшие под руками и тянувшиеся на изломах войлочными волоконцами. Эти волокна, как нитчатые черви, кое-где казались въевшимися в кожу.

Остановилась я, заметив, что на месте иных вырванных нитей выступили капли живой крови. Тут и Саргиз, наполовину очищенный от шкуры зверя, застонал и пошевелился.

Полностью он высвободился к закату; тогда я увидела его настоящее лицо.

Пятнадцать из каждых ста нитей остались во мне.

Подарок царевны был невелик, но дорог, много дороже, чем слиток чистого золота — агатовый шар величиной чуть меньше пяди, каменно увесистый и нерушимо крепкий, как и все цельное, что она изготовляла. Таких камней она сделала семь; в них, как в книгах, были запечатлены ее приказы, и тот, кто владел камнем и знал, как им распоряжаться, мог велеть тучам и нитям исполнить тот или иной приказ.

И я велел нитям выйти из меня — в надежде, что без них умру, рассеюсь прахом, поскольку жить дальше мне было невмоготу — без царевны, без Ульяны…

Но камень дерзко отказался и сослался на веление царевны — все средства поддержки, то есть нити, удалять воспрещено.

«Повинуйся мне!» — настаивал я, но ответ был один, словно эхо.

Значит, царевна не разрешила мне умирать. Почему?..

Тогда я пошел на хитрость — приказал убрать столько нитей, сколько можно, и камень подчинился. Это было так больно, что я потерял сознание.

Когда я пришел в себя, отделившийся от тела нитяной панцирь загрубел и омертвел, и сдерживал меня, как скорлупа — птенца. Надо было напрячься и сбросить его, но… жизнь не манила меня; я потерял все, что составляло ее смысл, и думал лишь о том, что зря боль при выходе нитей не стала последней. Я согласился с тем, что перестану быть, и сетовал — отчего смерть медлит взять меня?

Вскоре до меня донесся шум, как глухой крик, и я почувствовал удар, подобный всплеску волны.

Кора, облекавшая меня, трещала и тряслась под напором извне. «Шакалы, — подумал я. — Пусть едят, не шевельнусь».