— Ах ты ублюдок.

Подошел Матье. Он заметил, как правой рукой Либеро приоткрыл ящик под кассой.

— Ты, сволочь, вали отсюда вместе со всей своей дружбанской сволотой…

— Э, смени-ка тон!

— …вместе со сволотой, я сказал, а конкретнее так: ты, ты и ты, а если не ясно, то вы, трое ублюдков, проваливайте отсюда, а ты, дрянь, посмотри хорошенько вокруг, да запомни, потому что после того как ты отсюда выкатишься, пока я тут, ноги твоей здесь не будет, и если только ты вздумаешь переступить через этот порог, слышишь, я разможжу тебе череп, и если ты думаешь, что я тут шутки шучу, давай, попробуй выйти и снова сюда войти, сволочь поганая! Давай, шуруй!

Пьер-Эмманюэль с друзьями стояли какое-то время напротив Либеро, который теперь запустил руку в ящик.

— Ладно, пошли отсюда.

Пьер-Эмманюэль обнял Изаскун и начал с ней целоваться в двух шагах от Виржиля.

— Я скоро поднимусь к тебе в квартиру.

Пока он шел к выходу, Матье заметил, как у него подрагивают руки. У двери он повернулся в сторону Либеро:

— Давай, давай, подержи руку в ящике. Подержи.

— Если ты вернешься сюда без твоих дружков, тогда мне это не понадобится. А за меня не беспокойся.

Либеро положил руки на стойку бара и глубоко вдохнул:

— Давайте, уберите все, закрываемся.

Изаскун вошла в зал с подносом грязных стаканов и поставила его на стойку. Виржиль внимательно за ней следил; губа его отвисла, глаза были стеклянными. Она перехватила его взгляд и громко выругалась по-испански. Либеро отправил ее спать и приобнял Виржиля.

— Пойдем.

Либеро вывел его на свежий воздух и усадил на террасе, поставил перед ним бутылку с настойкой. Виржиль не двигался. Либеро присел перед ним на корточки и принялся что-то долго ему объяснять на языке, который Матье никогда не поймет, ибо был ему не родным; сжимая руку Виржиля, Либеро говорил с дружеской проникновенностью, которой не было ни начала, ни конца. Время от времени Виржиль кивал головой. Либеро оставил его одного на террасе. Отпустил Гратаса к Виржини и наполнил два бокала. Протянул один Матье:

— Не уверен, нужно ли было так его унижать.

— А что мне оставалось делать? Да хрен с ним, с этим придурком — если он нарывается, то и получит свое, вот и все. Все равно получит, даже если не будет нарываться.

Ночь конца света выдалась тихой. Ни конницы вандалов. Ни вооруженных вестготов. Ни одной убиенной девственницы в объятых пламенем домах. Либеро снимал кассу; пистолет его лежал на стойке бара. Быть может, вспомнил он с грустью свои студенческие годы, те писания, которые хотел предать огню на алтаре мирской глупости и строки из которых все же всплывали еще в его памяти.

«Ибо тленный мир создал для тебя Господь, и сам ты смертен».

Перед баром остановилась какая-то машина. Из нее вышел Пьер-Эмманюэль. Он был один. Задержался на террасе и взглянул через открытую дверь на Либеро. Но зайти внутрь не решился. Он прошел мимо Виржиля Ордиони, потрепал его по волосам и игриво сказал:

— Вот — самое время потрахаться,

и направился к квартире официанток. Либеро снова занялся кассой. С улицы донеслись вдруг глухие удары, затем пронзительный визг, еще более резкий, чем скрип трещоток на Темной утрене. Либеро выбежал из бара с пистолетом, вслед за ним кинулся Матье. Фонари на улице уже не горели, но в свете луны посреди дороги было видно, как Виржиль Ордиони всей своей массивной тенью склонялся над Пьером-Эмманюэлем, который кричал не переставая. Виржиль сидел у него на груди, прижимая руки обидчика вдоль тела; ногами Пьер-Эмманюэль яростно колотил по асфальту; один ботинок у него слетел, а сам он весь дергался, тщетно пытаясь высвободиться; Виржиль тяжело дышал, сопя, как обезумевший бык, и стаскивал с Пьера-Эмманюэля штаны, он разорвал тонкую ткань трусов, и Матье, стоящий как истукан, наблюдал за сценой остекленевшими глазами, и Либеро накинулся Виржилю на плечи, пытаясь опрокинуть его навзничь с криками:

— Виржиль! Прекрати! Прекрати!

но Виржиль не покачнулся и не остановился, он рыкнул, резко выпростал руку назад и от удара упал навзничь, лицом к звездам, Либеро, а Виржиль остервенело бил Пьера-Эмманюэля кулаком по ногам, затем одной рукой прижал колени к земле, а другой раскрыл вынутый из кармана нож; Либеро вскочил, встал перед ним и заорал:

— Перестань! Остановись!

но Виржиль беспрестанно размахивал ножом, и тогда Либеро зашел из-за спины в тот момент, когда Пьер-Эмманюэль завопил изо всех сил, ощутив кожей холод лезвия; Либеро принялся с силой колотить Виржиля по плечам и по шее рукояткой пистолета, но тот не обращал на него внимания и продолжал размахивать ножом, словно отгоняя от себя мух, а затем запустил пятерню в пах Пьеру-Эмманюэлю и склонился еще ниже с ножом, затем снова локтем отшвырнул на землю мешавшего ему Либеро — он стоял теперь на коленях; Пьер-Эмманюэль издавал нечеловеческие, леденящие душу вопли, Либеро взглянул на стоявшего истуканом Матье и снова заорал:

— Виржиль! Умоляю! Хватит!

но крик его перекрывали безумные вопли Пьера-Эмманюэля, и тогда Либеро резко поднялся, взвел курок, вытянул перед собой руку и выстрелил в голову Виржилю Ордиони, который тут же завалился на бок. Пьер-Эмманюэль высвободился и отполз на четвереньках, словно спасаясь от огня, и сел на землю со спущенными штанами, дрожа всем телом и беспрестанно стоная. Ляжки его были в порезах, и в паху виднелась кровавая полоска. Либеро подошел к Виржилю и упал перед ним на колени. Асфальт был забрызган кровью и каплями мозга, и тело Виржиля еще какое-то время содрогалось в конвульсиях. Либеро закрыл рукой глаза и подавил рыдание. Затем выпрямился на секунду, взглянул на рану Пьера-Эмманюэля и снова сел рядом с Виржилем, взял его за руку и поднес к губам. Пьер-Эмманюэль все еще стонал, а Либеро время от времени тихо приговаривал:

— Заткнись, у тебя все цело, заткнись,

и снова, плача, закрывал глаза рукой и повторял:

— Заткнись,

и вдруг неуверенно повел пистолетом в сторону Пьера-Эмманюэля, который, как заведенный, все причитал:

— Ой бл…дь, ой бл…дь, ой бл…дь, ой бл…дь,

и никак не унимался, а Матье, не шелохнувшись, стоял под светом луны и смотрел на происходящее. И вновь мир погрузился во тьму, все, без остатка, накрыв собою. И вновь голос крови возопил к Господу от земли, и возрадовались кости сокрушенные, ибо никто не сторож брату своему, и в воцарившейся вскоре тишине летней ночи можно было расслышать, как тоскливо кричит сова.