Гаврюха сбежал и достал ее.

— Помощничек, — сказала молодка, — спасибо.

Ее глаза смеялись под вычерненными бровями.

— Кто ж ты? — спросил Ильин.

— А портомойка, — ответила молодуха, покачивая длинными светло–голубыми подвесками в ушах. — Всех знаешь, — что ж меня не признал?

После она сказала, что зовут ее Клавдией.

Она была во всем, даже во внешнем облике своем, легка, держалась с чуть озорной смешливостью. Он подумал, что она весела и, должно быть, хохотушка, и сразу почувствовал, что ему тоже легко и просто с ней.

Теперь он знал, кто она: Кольцова Клавка. Деревня–то эта тоже звалась Кольцовкой.

Он стал заходить к молодке.

Бывала она всегда одна в большой тесовой избе. Подвески разных цветов, зеркальца, бусы, ожерелья, дутые обручи лежали открыто в сундуке, который, верно, и не закрывался, ворохом навалены кики, летники, очелья, многое выткало серебром, тафтяное, парчовое, из переливчатого шелка. И отдельно ото всего, но также на виду висела однорядка на рослого мужчину, полукафтанье аккуратно сложено под ней, на столе шапка с малиновым верхом. Так, верно, она и не убиралась со стола, давно дожидаясь вместе с однорядкой и полукафтаньем хозяина.

Клавка порхала по избе, вечно ей находилось, что взять, что переложить, поправить какую–нибудь из бесчисленных, как в богатой татарской сакле, подушек.

Она смеялась, начинала и обрывала какие–то песни, румянилась и настойчиво спрашивала:

— Скажи не красна?

Иногда садилась вышивать. Вышивала она не узор, а странное: мохнатые цветы с глазами на лепестках, крутой нос лодки, птиц, и Гаврюха думал, что птицы эти похожи на нее.

И он понял то, о чем уже догадывался по суетливому ее веселью, по мельтешащему изобилию мелкой, дорогой, открыто, на виду, накиданной пестроты.

— Скучно тебе? — спросил он.

— Нет, — ответила опа, вздернув брови. — Когда скучать!

Он рассказал ей, как нечаянное приходит к людям, — сказку об отце, который, помирая, завещал сыну повеситься, и сын послушпо повесился, как велел отец, а доска отвалилась, оттуда, где был крюк, выпал мешок с золотом.

Она только передернула плечамп.

В ее одипокой жизни была привязанность — семилетний рыбацкий мальчик Федька, соседский приемыш–сиротка. Она кормила его медовыми пышками и пирогами с рыбой, сама зашивала рубаху, подарила сапожки.

Теперь она стала ждать Ильипа, нетерпеливо изогнув брови.

Однажды утром посередке рассказа о том, что ей снилось, она вдруг всхлипнула:

— Жалобный ты… Сирота тоже… без матери.

И она пригнула к себе его голову, отрывисто поцеловала и начала почесывать за ушами, будто котенку.

— Все вы тут сироты.

Так казалось ей, потому что она вспомнила о ямщичьей избе в лощине, о родительском доме и горько пожалела о матери, с которой за все время своего девичества вряд ли сказала больше сотни слов.

Впрочем, дома сидеть Клавдия не любила. Гаврила часто натыкался на запертую дверь. Присаживался перед порогом.

— А ты, дядя, иди себе, — кричал ему Федька. — Тетя, как побегла, велела сказать: ты иди себе.

Он напрасно искал ее по деревне, спускался к реке.

Когда после он допытывался у Клавдии, где была, она сдвигала брови к переносице.

— На горе рыбок кормила. Где была, там нет.

И добавляла:

— А где буду…

Но, не досказав, начинала мурлыкать себе под нос. Потом говорила:

— Чего меня ждать? Хочу — жду сама. Не люблю, когда ждапьем своим вяжут.

Но тут же смягчалась.

— Да вот же я, видишь, никуда не делась. Ну видишь?

Покружившись по избе, заканчивала:

— А где буду, там и сама еще не бывала, и тебе в тот теремок мой ход заказан!

Ильин и не пытался складывать воедино эти ее речи. Просто садился и глядел, как она переделывала сотню своих бездельных дел.

Однажды, хлопоча над чем–то, изломав бровь, не глядя на Ильина, Клавдия кинула:

— Пойдем к ворожею.

Он не понял:

— К кому?

— К ворожею. Подвижник тут… святой человек.

— Подвижник аль ворожей? Ты одно что–нибудь, — сказал он хмуро.

— Пойдем! — повторила она.

— Судьбу мою пытать мне не к чему. Не спросись нас, она свое делает. А с моей твою и вовсе нечего плести. Ты вон какая — нынче вижу тебя, завтра улетела птичка.

— Ну, колись иголками… сирота! — сказала Клавдия с вызовом. И вдруг стала просить: — Гаврюша… Спрашивал ты, где бываю, — молчала; сама скажу: у него бывала. Всю жизнь мою… всю как есть он мне рассказал… И про тебя… Не говорила я и намека не давала, а он: откудова ты и про казачка того, что песни петь тебя учил…