Шрифт:
Поднялся тяжеловато, будто с досадой. Но вдруг передумал что–то, улыбнулся.
— Памятлив… Хорошо. Да и что же без памяти была бы человечья жизнь? Птичий век!
Уж высветлилось небо. С береговой кручи протяжный крик:
— A-а… он!
Тотчас отозвалось близко на стругах:
— Сла–авен До–он!
И дальше:
— Тюмень–город!
Перекликались дозорные.
У борта валялся топор. Ермак поднял его, спросил:
— Твой?
— Смырин. Родивона.
— Что ж, и прибрать некому? Кидаем, парень. Что топоришку — струг состроим и тот в лесу покинем! — Оя постучал о борт топором, чтобы плотнее насадить его. — Иной скоротал век, хлеба скирду стравил, а оглянись — ничего не осталось, трын–трава весь его век. Троночки–то хоженые узки, все собьемся на них, что было за душой, и то дарма расточаем… Хозяина земле надобно.
В холодном тумане безжизненно чернели недвижные струги. Ермак сунул топор под рогожку, бережно перешагнул через кладь, занес ногу через борт на корму соседнего струга. Там встречу ему поднялся человек.
— Здоров, Яков. Рановато!
— Свет уж.
Атаман заговорил озабоченно:
— Нынче борта подобрать: поплывем, волну опять черпанем. Порох — надежней укрыть, в середку. Смолы насмолить, пока стоим здесь…
Еще кто–то поднялся на струге, ошалело озираясь спросонок, пошел, кутаясь в рваный зипун, к краю за своей нуждой.
Михайлов рукавом отер мокрую бороду, лицо.
— Вот тоже… Обносился народ. Без баб томятся…
Безмерное небо сливалось на востоке с безмерным зыбким и белесым простором водяной казачьей дороги.
Днем атаман призвал к себе Гаврилу.
— Дорогу разведать надо. Посылаю тебя глазами казачьими. Дело сделаешь, важнее какого нет для нас. Жители окрест не держатся за Кучумову власть. Насильник он, пришлец — не свой. Отряд возьмешь, разведаешь, что за юрты, чьи, где конец Тюменскому ханству. И чтоб добром встречали войско. Слышно, что даже в трех, а то и в четырех днях пути сидит еще не Кучумов раб, а тархан, который хоть платит дань, а сам себе вольный господин.
— Один пойду, без отряда. Короб возьму.
— Ну, добро, по–волжски. Вспомнил старую службу, — усмехнулся Ермак. — А я пот еще и Девлет–бея, «крестничка» твоего, тоже не забыл.
Ильин набрал товару попестрей. Бугор скрыл короб за его спиной, колышущийся в лад с широким ровным шагом, и непокрытую голову, на которой ветер развевал русые волосы.
6
Раненный в грудь Родион Смыря лежал, угрюмо морщась; когда ему становилось очень больно, он мял и крутил подстилку, иногда пальцы его сами шевелились в воздухе; но не стонал, молчал.
Его с другими ранеными положили в юрте; он попросил перенести его на струг. Вечером, услышав трубы, он сказал:
— Жидко играют. Дуют, надрываются. Радости нет…
— Лежи, — перебил сидевший возле него казак с такой черной мощной, пышной шелковой бородой, что и авали его не по имени, а Цыганом, — Еще и не видевши боя, а уж долой из строя. Лежи!
Раненый рванулся, боль пронзила его, оп скрипнул стиснутыми зубами.
— Цыц! — прикрикнул Цыган. — «Не хочу быти Родион, хочу зваться всяко, кличь — Аника–вояка»… Ну, чего тебе? Шкурку–то, рухлядишку малость поиспортили? Так ведь и на бессловесном скоте заживает, на тебе подавно…
Цыган бережно поправил повязку раненому. Уселся шорничать. Молчать он не мог, сыпал прибаутками, которые придумывал иной раз складно, а по большей части нескладно; но все равно его черные, почти без белков, цыганские глазки–сливы довольно поблескивали.
— А играют жидко, — сказал он, — Ильина все нет Гаврюшки…
Об Ильине ничего не слышно вот уже пятый день…
На горке над Турой стоял казачий дозор. Дозорной вышкой служило дерево, как у закраин Дикого Поля на Руси.
Внизу ульи юрт лепились друг около друга и бежали с горки вниз, в балку речки Тюменки. Над юртами курились дымки, тяпуло кислым запахом жилья.
Постоянно возвращались казачьи отряды. Завидев их издали, дозорный кричал:
— Наши!
Но Ильин как в воду канул.
— Нету, — с натугой повторил Родион Смыря. — Так. Не его одного уж нету. Богова сопля твои Ильин. Носитесь с ним. А чего носитесь? Ваня играл. Ребров Ванятка. Бес сгубил — за грош. Закон — он един, что для атамана, что для меня.
Тяжелый взор Родиона впился в быстро и ловко ссучивающие щетинки с дратвой руки Цыгана.
— Порхаешь, — с хрипом выдавил из себя раненый. Он сказал это о легко летающих руках Цыгана. Но объяснять было трудно ему или просто не захотел. — Шлеи тачаешь, хомуты… А кони где?
— Ну, как не быть коням. Нынче нет, завтра не миновать — ан вся снасть, хвать, и готова. Казак и конь — что палец и долонь.
От его места шел крепкий дух кожи, пропитанной лошадиным потом. Цыган с наслаждением вдыхал его. Неведомо, где он раздобыл все эти груды конюшьего снаря да. За работой стихала его тоска по коню. Шорничал и мастерил он даже для татар, силком выволакивая из какой–нибудь юрты сбрую или седло, требовавшие, по его мнению, особенно искусной починки.
Отряды ворочались благополучно, лишь один попал в засаду, неизвестно чью, двоих мертвых принесли обратно казаки. Их положили на высоком берегу; все войско прошло мимо мертвецов.