И вот так мы с Дым-Угрюмом выехали из королевского дворца, и за нами темнела туча пыли. Я отпустил поводья, чтобы зверь шел сам, куда ему нужно, и конь быстро перенес меня через холм и дол, обогнул по опушке густой лес — ходко он шел, шагу не сбавлял.

Вдали, меж тем, за кисеею дымки, образовался очерк чего-то громадного и приземистого, оказалось — странной крутой горы. К ней мы и скакали — и вот наконец до нее добрались.

Дым-Угрюм оглядел ее снизу доверху, а затем, фыркнув и взрыв копытом землю, ринулся вверх по склону.

Однако скала была крута, как стена дома, и гладка, словно лист стекла. Дым-Угрюм как мог карабкался и взобрался довольно высоко, но затем передние ноги его соскользнули, и он покатился вниз, а с ним — и я. Как ни ему, ни мне удалось не убиться, могу приписать лишь той же темной силе, что превратила коня в эдакое чудовище, которым он стал.

«И вот, — подумал я, — Дым-Угрюму не удалось, и я теперь из-за него лишусь головы».

Но не успел я дух перевести, как конь фыркнул, взрыл копытом землю и снова кинулся на приступ.

На сей раз поднялся он выше — и наверняка бы выскочил на вершину, да подвернулась передняя нога, и мы вновь кубарем покатились с горы. «Опять неудача», — подумал я, однако Дым-Угрюм так легко не сдавался. Миг спустя он был уже на ногах, рыл землю и фыркал, после чего ринулся вперед сызнова, и от копыт его ввысь летели плевки камней. И вот теперь он не поскользнулся и не оступился, а выскочил на самую вершину. А там ударил в голову тролля копытами, я же перекинул принцессу через луку золотого седла, и мы поскакали вниз.

Здесь бы моей истории и завершиться. Я сделал все, как велено. Спас королевскую дочку, и мне по праву вроде как причиталась ее рука. Как говорится, жить бы да жить долго и счастливо. По праву, все должно было случиться так, будь господа так же честны и справедливы, как ожидается от их слуг. Но к исходу третьего дня, когда Дым-Угрюм и я вернулись с королевской дочерью, и конь предпочел внести нас прямо в тронный зал, король успел хорошенько подумать. Ему хватило времени пересмотреть слово, поспешно данное простому свеченосцу, и не без помощи советчиков своих он принялся выкручиваться.

Ибо, вернувшись, я напомнил ему про обещание, им данное — руку его дочери, — и убедился, что король хитер стал и коварен.

— Ты меня понял неправильно, — заявил он. — Как же могу я выдать свою единственную дочь за прислужника? Если он, то есть, не докажет, что он не простой слуга?

«Что же это? — задумался я. — С какой это стати того, что мы с Дым-Угрюмом только что совершили, спасли ее, — вдруг мало, хотя другим не удавалось и это?»

Но король не обратил внимания на то, как я на него смотрел: он был занят — слушал, что шепчут ему советчики, запоминал и твердил мне.

Нужно, говорил он, выполнить три задания. Сначала мне следует в его темном дворце заставить сиять солнце, чьи лучи не пропускает гора. Мало того: я должен найти для его дочери такого же скакуна, как мой Дым-Угрюм, — это станет свадебным ей подарком. В-третьих же… но тут я уже перестал слушать его, и повторил бы, в чем состоит третье задание, с немалым затруднением.

А договорив, король откинулся на спинку трона и поднял на меня взгляд; по лицу его размазалось довольство.

Я кивнул и поблагодарил его за терпение, после чего повернулся к выходу. И тут взгляд мой перехватил Дым-Угрюм, и меня заворожило снова.

Оглядываясь, я вовсе не удивлен тем, как все вышло. Суди сам, все до единой наши ежегодные встречи на склоне холма могли бы подготовить меня к тому, как оно все будет. Ибо через весь мой рассудок с топотом скакал Дым-Угрюм, а взор мне застила странная красная пелена. Не успел я ничего сообразить, как выхватил меч и снес королю моему голову. А следом — и головы двенадцати его советников, как ни разбегались придворные с мольбами и воплями.

И наконец для ровного счета — голову его возлюбленной дочери.

Вскоре после я и взошел на трон — народ боялся перечить. Я всеми силами служил честно и льщу себя тем, что чаще так оно и было. А если нет, виноват не я, а этот серый конь в яблоках, это громадное чудовище: уставившись на меня, он зовет к крови и боли, и я понимаю, что все так же покорен ему.

Так зачем же я рассказываю это все тебе, кто будет мне служить? Почему безумный король, к чьим ногам ты припадаешь и просишь тебя принять ко двору, станет так изливать перед тобой душу? Тебя тревожит, должно быть, что он может ничего и не дать?