Закрыл высокое витражное окно, натянул перчатки. Чертовски неприятно, но приходится выходить в эту сизую мреть — иначе, кто знает, может быть, следом за Рыбаком не станет и меня.

В лифте встретил Софью. Она смотрела на меня жадным взглядом — ждала только моего слова, жеста, взгляда в ответ. Нет, к чему? Когда-то мы с ней… Впрочем, потом она… А еще до этого я… А еще до этого опять же она… С улыбкой напомнил ей переиначенные мною строки одного знакомого гусарского корнета:

— Когда ты уходила прочь, в тебя ботинком засандалил:

Фыркнула. Демонстративно отвернулась, стала рыться в сумочке. Думал, достанет сейчас пистолет, и вжарит прямо здесь, чего уж там. Нет, достала пудреницу и начала наводить марафет. Но нет-нет, да и бросала на меня возмущенный взгляд бездонно-синих глаз. Пройдено, Софочка. Пройдено и забыто.

Ажурная решетка лифтовой двери с приятным звоном открылась.

В лифтовую кабинку хлынула музыка, хлынул режущий глаза свет, хлынуло разнузданное веселье и дикая человечья тоска. В холле гуляли. Нелепый карнавал затянул даже респектабельных жильцов — толстый стальной магнат отплясывал джигу на столе, золотая цепочка на жилете бросала отблески в разные стороны; стройная и обычно тихая вдова железнодорожного короля собирала в канат сиртаки каких-то мальчишек: то ли лицеистов, то ли студентов-первогодков.

Я вышел на улицу, поднял ворот пальто, поглубже нахлобучил шляпу. Осталось только двое из тех, к кому я мог пойти: Каменщик и Рифмач. Лучше бы, конечно, к Рифмачу — недаром из всего культурного багажа тысячелетий я давеча вспоминал строки именно его потомка.

Но где же его найдешь? Бродит, как всегда, в своей фейной стране, и когда тебе надо — можно растрясти внутренности во всех поездах мира, и не найти его. Вот если тебе не надо, тогда конечно. Тогда в любом трамвае, в любой подземке он вынырнет из толпы, декламируя, в руках фляга с вином.

До городской тюрьмы всего несколько кварталов — но пальто собрало в себя, кажется, почти всю влагу этого нового Рима, нового Вавилона. Почти — потому что остальное собрала шляпа.

Снимаю, бросаю прямо на пол, к каминному пламени.

— Что надо? — неприветливо встречает меня Каменщик.

— Да-да, я тоже рад тебя видеть, дружище, — улыбаюсь я. Протягиваю руки — не к нему, к огню. От одежды валит густой пар, хозяин кабинета неодобрительно качает головой:

— Ты все так же бесцеремонен. Пользуешься тем, что директор тюрьмы не свободнее последнего из своих заключенных.

— Да, пользуюсь. Ты знаешь, что нас осталось на одного меньше?

— А ты знаешь, что этих самых «нас» давно не существует? — парирует по старой привычке, вопросом вопрос, Каменщик.

— Ты не перерос эти глупые игры? Нельзя ли просто ответить?

— А почему ты спрашиваешь?

Когда-то давно, когда мы все были вместе, и горели желанием сделать мир лучше и чище, мы могли часами так перекидываться мячиками вопросов, раскрывая глубинные пласты бытия и договариваясь о том, в какой кабак пойти вечером. Но сейчас — к черту.

— Просто скажи мне, как найти Рифмача, и я уйду. Сиди тут сколько душе угодно — если она у тебя осталась.

— У меня-то осталась… — он не спеша набивал трубку, бормоча в седую бороду: — У меня-то, в отличие от некоторых, и душа осталась, и кое-что за ней.

Наконец, трубка готова, ароматный дым вьется под потолком.

— Смотри, — мой визави отодвигает дубовую панель на стене, за ней панель плазменная. Он щелкает пультом, повторяет: — Смотри!

На экране кот бегает за мышью. Мышь изворачивается. Мышь третирует кота как может и как хочет. Кот недалекий, прямой, как ломик, простой, как пенни. Мышь хитрая, изворотливая тварь, неприятная и недобрая. Жалко животное. Но смешно. Да, очень смешно. Не сдерживаюсь, ржу в голос.

— Вот видишь? — вкрадчиво шепчет Каменщик. — И ты с ними.

— Э… С кем? — не понимаю я.

— С ними, — он кивает на экран. Там титры, потом огромная львиная голова жутко скалится из тернового венца кинопленки, потом название: Том и Джерри.

Начинаю что-то понимать:

— Томас? Так это про него?

— А ты можешь предположить еще кого-то?

— Старик, это же просто детский мультик, расслабься, — хохочу я. — Одичаешь ты тут среди своих оков.

— Я нет. Я крепок, как скала, ты же знаешь. А вот ты в своем городе уже одичал. Одного Тома тебе для примера мало, хорошо, но неужели ты не видишь имя его противника?

— Джерри? Джереми? Иеремия?

— Ну конечно. Этот их вечный спор: твердолобый фанатизм против честного скептицизма, оголтелое фарисейство против святой простоты, Иеремия против Фомы. Приучают с младых ногтей, да не просто приучают — еще и свою линию проводят.

— Брось, — не сдавался я. — Ну иногда банан — это просто банан, что бы ни говорил по этому поводу наш с тобой бывший друг и подельник. Брось, в самом деле.

— Ты не агитируй. Пришел ко мне, не гонят тебя — ты и рад. Я свой предел по отступничеству давно выполнил. А ты — посмотри внимательнее. Лев в терновом венце, что тебе еще нужно? Книга и крылья, чтобы все стало понятно? Ты стал слеп! Хотя, я не удивляюсь.