— «Окулюс мунди» [2] , — прохрипел Хохряков. — 1598 год, издание второе, исправленное и дополненное, — после чего попытался натурально прикусить себе язык от чрезмерной говорливости — не получилось. Редактор аж крякнул, услышав это название.

— Так… значит, старик Гогенгеймов отбросил валенки. Странно, почему же я не узнал об этом?

— Мне еще предложили камень истины, — добавил Иван, по прежнему не в силах сдержать слов, — всего за пятьсот рублей. С таким указанием, — положить в ведро воды на пять минут, и через указанное время в ведре образуется водка. И не какая-то из Осетии, а самая что ни на есть кристалловская. Если колодезной воде дать настояться, то будет просто как очищенная молоком, мягкая, лучших сортов…

Редактор стукнул пальцами по губам, и Хохряков замолчал на полуслове. Более того, рот его скривился так, словно он съел ну очень незрелую хурму, да не одну, а с десяток. Говорить он все еще хотел, но уже не мог. Впрочем, сказанного и так было предостаточно.

— Ваш учитель, — заметила Юлия, скользнув взглядом по нервно дергавшемуся лицу Хохрякова. — От него вы, как лучший ученик, получили золотой кадуцей.

— Ну уж, — поморщился и Трисмегистов, — учитель. Ты же знаешь, насколько мы не сходились во взглядах, я рассказывал тебе о вечном его затворничестве и боязни всякого серьезного магического действа. Поэтому я и бросил старика Гогенгеймова, что он больше баловался, местным помогал, то дождь вызывал, то корову лечил, чем по настоящему пользовался своим колоссальным знанием. И вот дожил, бибиторский камень изобрел, голубую мечту всех алкашей и пьяниц, и назвал как — камень истины. Ну конечно, где ж ему оную еще-то искать… — и редактор выразительно махнул рукой.

— Я слышала, он был о вас очень высокого мнения, и очень сокрушался о вашем уходе и о начавшейся вашей практике… Может, потому, что вы…

— Коли сокрушался — сразу отдал бы книгу, она мне больше нужна была, нежели ему, когда я только создавал вот этот дом, открытых в любую часть света дверей. И окон тоже. Я не раз приходил с поклонами, но нет. Держал до последнего. Уперся, старый дурак, умерев даже, сделал все, чтобы она попала первому встречному. Но только не мне, как ты говоришь, лучшему ученику.

— Я слышала, ему не нравились ваши устремления…

— А мне его, так что это взаимно.

После этих слов Трисмегистов стремительно повернулся к Ивану.

— Ты ее читал? — Хохряков кивнул. — Всю? — новый кивок. — И что уяснил?.. Ах, да…

Щелчок пальцами. Рот Хохрякова перекосился в обратном направлении, обретя привычные формы, и давая возможность говорить. Но Иван молчал. Лишенный возможности бежать, возможности увернуться от ответа, он задумал иное. Дерзкая мысль о сопротивлении нежданно завладела им. Насколько это будет возможным, против могучей воли главного редактора журнала. И именно эта мысль, как показалось Ивану, и не давала раскрыть рта по новому требованию Трисмегистова. И именно она помогла подобрать нужный ответ:

— Уяснил, что вы ее просто так не получите.

Трисмегистов, наверное, минуту сидел молча, откинувшись в кресле и вытаращив на Хохрякова глаза. Потом встал: в комнате разом потемнело, словно, редактор затмил собой солнце. Юлия испугано вскочила со стула и выбежала в коридор.

— Ты что же, за дурака меня держишь, мальчик? Шутки думаешь со мной шутить? Не-ет, ты сейчас же пойдешь к себе домой, возьмешь книгу, оттуда, куда ты ее спрятал, и принесешь мне. Живо! Дверь открыта. Я сказал, живо пошел! Ну!

Иван поднялся. Но и только. Перед его внутренним взором раскрылись страницы, недавно приобретенной и немедленно, за один тот самый вечер, прочитанной книги, на обложке которой был изображен глаз на фоне глобуса. Едва Хохряков коснулся этого странного символа, в ответ, книга, шелестя страницами открылась перед ним. И более, в течение нескольких часов он не мог отворотить взоров от пожелтевших страниц. Вот и теперь манускрипт распростер перед ним нужные страницы, на коих появилась всего одна строчка, с верно расставленными ударениями, придыханиями и возвышениями голоса произносящего заклятье. Именно ее необходимо было прочесть немедленно — ибо в руке редактора уже появился небольшой, поблескивающий червонным золотом кадуцей. Выделенная строчка увеличилась до тридцати пунктов, заняв весь внутренний взор Ивана. А затем натурально бросилась в глаза. Хохряков вздрогнул всем телом и произнес:

— Инклюзио ин протэктива сферам [3] .

Затем быстро огляделся. Заклинание, прочтенное им, сработало незамедлительно — Хохряков оказался запертым в прозрачной сферической оболочке, чуть слышно потрескивающей статическим электричеством, и подергиваемой время от времени еле заметной рябью. Рябь усилилась и прокатилась волнами, когда главред нервно ткнул в нее кадуцей.

Затем он ткнул в сферу еще раз, куда сильнее. Затем размахнулся и шарахнул со всей силы, сферу заволокло белыми хлопьями, словно от свернувшегося молока, но и только, а вот кадуцей вылетел из рук Трисмегистова. Редактор недовольно затряс сведенной от удара кистью, потом рявкнул и произнес, буквально вдавливая слова в находившуюся меж ними преграду.

— Сапонэка весика.

Затем подобрал червленый кадуцей и легонько ткнул им. Хлопок — и сфера лопнула, разбрызгавшись по сторонам мыльной пеной. Иван отступил на шаг, но Трисмегистов легонько провел ладонью перед собой — и дверь за спиной Хохрякова разом исчезла, замазанная сдвинувшейся стеной. Теперь из комнаты был только один явно зримый выход — в полураскрытое окно. И на пути стоял главный редактор, легонько помахивающий кадуцеем.

Иван нервно сглотнул подступивший к горлу комок, и мысленно перелистнул страницы магической книги: чтобы отгородиться от Трисмегистова надо что-то мощное, непреодолимое, надежное.