Оставив портрет лежать картинкой вверх, Сам возвратился на свое место.

— Личико, конечно, не ахти, — резюмировал Смирнов.

— Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь в наших силах не допускать этого больше.

— Я человек маленький. Я в высокой политике не силен.

— Это не политика. Это — или-или. Или мы — молчаливое послушное стадо, или мы — люди.

— А я человек и всегда был им. И на войне, и здесь. Твердо знаю одно: должен честно и добросовестно делать свои дела, чтобы быть чистым перед народом и страной.

— А кто будет делать наше общее дело?

— Каждый делает свое дело, и это есть наше общее дело.

— Общее дело надо делать вместе, Саня. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности за все, твоей личной ответственности. А нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай, Саня. — Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному — Ну, что там у тебя срочного?

— Убийство, Иван Васильевич.

— Ну, знаю. Что там срочного-то?

— Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли, — убийство в Тимирязевском лесу, сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый — Роман Петровский, по кличке Цыган, — вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.

— Ну, а все-таки если это чисто случайное совпадение?

— Я в такие совпадения не верю.

— А зря. Бывает, Саня.

— Конечно, все бывает. Но в любом случае идти придется по старым, того дела связям. Я прошу вашей санкции на возобновление дела об убийстве Леонида Жданова.

— Черта с два ты от меня эту санкцию получишь!

— А говорили об общем деле, за которое всем сообща браться надо.

— Не хами, Саня. Ты, помнится, тоже о чем-то говорил. Так вот, сделаешь свое дело честно и добросовестно, докажешь связь между этими двумя убийствами, тогда и возобновим. Пока же открывай новое: об убийстве Романа Петровского, по кличке Цыган.

— В чем, в чем, а в логике вам не откажешь. В логике с малой примесью демагогии.

— Ой, Смирнов, ой, Смирнов! Ты хоть понимаешь, что со мной так разговаривать нельзя?!

— Ночью, один на один, в приватной беседе — можно.

— Никогда нельзя так с начальством разговаривать. Ни днем, ни ночью, ни в приватной беседе, ни в общей дискуссии. В любом случае тебе же хуже будет. Запомни это, Смирнов. Но сегодня ночью я добр и слабохарактерен. В первый и последний раз.

— Портрет забрать? — спросил Смирнов, вставая.

— А куда ты его денешь?

— На помойку выброшу.

— А постовой на входе? Вместе с дежурным как схватят тебя, родимого, и под белы руки в узилище. Как врага народа. По пятьдесят восьмой статье. Страшно? То-то же. Оставь, я на него еще малость полюбуюсь.

Спать приспособился Смирнов у себя в кабинете, на сдвинутых стульях. Успел прихватить часика три. Но какой это, к черту, сон: пиджак-одеяло с поясницы сползает и плечи не закрывает, стулья разъезжаются, откуда-то все время дует. Не спал — маялся в полудреме. От всех этих неудобств разнылась давно не напоминавшая о себе искалеченная пулей левая рука.

Смирнов рассвирепел, проснулся окончательно, расставил стулья по местам и пошел в сортир — личность сполоснуть. От холодной воды взбодрился и захотел чайку. Из сейфа извлек электрический чайник, пачку индийского чая, пачку сахара, кулек с сухарями. Вскипятил, заварил и попил, стеная от удовольствия. Теперь можно было ждать без нервов.

В восемь часов включил радио и прослушал сообщение о разоблачении преступника Берия, завербованного английской разведкой, который многие годы безнаказанно чинил убийства и беззакония.

В восемь тридцать пришел Ларионов и, поздоровавшись, сказал:

— Кто бы мог подумать, Саня, а?

— Слава богу, что подумали.

— Как ты полагаешь, на нас это отразится?

— Да, Сережа, да. И не только на нас. На всех.

— По доносам хватать, наверное, не будут, — предположил Ларионов. — И писать их перестанут.

— Ну, это ты хватил. Писать доносы будут всегда. Только реагировать на них должны будут по-другому.

В восемь тридцать семь явился Казарян и, поздоровавшись, сказал:

— И обязательно чей-то шпион! Будто мы сами негодяев и мерзавцев вырастить не можем!

— Все-то ты знаешь, Ромка! — подначил Ларионов.

— Кое-что знаю, а кое-чего не знаю. Не знаю, был ли он шпионом, но то, что он был негодяем, мерзавцем, растленной скотиной, знал давно. Знал, как он всю грузинскую интеллигенцию уничтожил, знал, как он над людьми глумился, знал, как адъютанты хорошеньких девушек ему по Москве в наложницы искали.