Виртанен сделала неуверенный шаг к воротам древнего пристанища паломников в Мекку.

…Было уже поздно. Он читал ей стихи Гумилева и Блока, совершенно забыв, что нужно расспросить о пистолете, о допросах. Допросы, пистолет, рация — все это казалось ерундой. В одном Наталья несомненно права: он встретил редкую женщину. Как она говорит, что она говорит, как держится, сколько в ней искренности…

— Меня же в гостиницу не пустят! — вдруг спохватилась Виртанен.

И они бросились ловить такси. Прощаясь у гостиницы, Николаев сказал:

— Хороший вышел вечер, правда, Любовь Карловна?

— Правда, — ответила она. — Никак не ожидала.

— Так повторим его завтра? — настойчиво спросил он.

Она неожиданно отвела глаза:

— Вы опасны для меня…

Домой Николаев вернулся с давно утраченным ощущением приподнятости. Но эта ее фраза — «Вы опасны для меня»— что она означала? Что могла разгадать Виртанен? «Какого же она обо мне мнения? — ужаснулся Николаев. — Неужели я в ее представлении этакий платный танцор, жиголо? Нет, — отводил он тревожные мысли, — если бы она узнала, не держалась бы так непринужденно, не пошла бы со мной дальше автобусной остановки… Да и как она могла узнать? С Наташкой разговор шел один на один, — и ему стало мучительно стыдно за этот разговор, этот сговор. — Впрочем, для Разинской я и есть жиголо. А почему только для Разинской? Я просто жиголо, коли позволил… Старые мои установки — с волками жить, по-волчьи выть — сейчас не годятся. Как она это подметила: чистить яблоко только потому, что все чистят, нелепо. Да, жиголо!»— От этого очевидного заключения он почувствовал себя отвратительно.

Чем ныне человек силен и слаб, если не местом, не чином, не окладом? Что еще предложила ему жизнь, текущая от зарплаты до зарплаты, от приказа до приказа, от звонка до звонка? Ничего. И выхода — тоже нет. Кто-то нашел бы на его месте отдушину в семье — у него семья распалась еще до того, как он оказался в тисках. Искать «ин вино веритас», как многие, кого он знал, с кем был тисками этими тесно зажат, так сказать, бок о бок, плечо к плечу, — он пробовал, но ничего, кроме покаянного, похмельного, очень тягостного чувства вины, позора, падения, кратковременное искусственное забвение ему не приносило. Чтобы держаться в рамках, завел «Жигули».

Книги — единственное, что осталось. Но сегодня и эта опора вдруг подвела. «Вот возьму, — решил, — и не отправлю Кашина в отпуск. Пусть встретится с Виртанен и расскажет все. Молчать он не станет наверняка. А чтобы Разинская и К° не устроили погрома, задержу Кашина руками Осипенко. С генералом переговорю напрямик, как тогда, три года назад, когда эти замышляли надругаться над его девочкой. В известном смысле Осипенко мой должник».

Решение принесло удовлетворение. Груз с души почти спал. Во всяком случае, Феликс Николаевич опять ощутил радость от минувшей встречи.

Шевченко не подвел. Список личного состава вневедомственной охраны порта, что нес караул в ночь убийства Иванцова, Виртанен получила. Шевченко обстоятельно пояснил, кто такие эти люди, что могли, что не могли видеть, что могли, что не могли слышать.

— Вообще-то я вам посоветую поговорить с Ерохиным и Ручкиным. Склад рыбзавода, который они охраняли, совсем рядом. Жаль, лейтенант Кашин, дежурный офицер, в отпуск отбыл, буквально позавчера, говорят… А вы считаете, что убийцы и продали пистолет?

— Я, собственно, ничего пока не считаю, — ответила Люба, вчитываясь в список.

— Я еще просила график частот рации сержанта, — напомнила Виртанен.

Шевченко замялся:

— Не успели. Наши радисты сегодня на задании, завтра, наверное.

— Завтра, так завтра, — спокойно отреагировала Виртанен, хотя видела, Шевченко заюлил, завертелся, к чему бы это?

— Кстати, — сказала она, — Александр Алексеевич, удивительное дело. До Иванцовых мои повестки так и не дошли. У вас в управлении что, необязательные нарочные?

— Получала Иванцова повестки, — поморщился Шевченко. — Только идти не захотела. Я сам ее на допросы на аркане вытягивал.

— Какой смысл Иванцовой говорить мне неправду?

— Так надо же что-то сказать. Вот и врет. Она показала что-нибудь новое, Любовь Карловна? — Голос Шевченко звучал озабоченно.

— По сравнению с тем, что было записано в дело вами, ничего решительно, — ответила Виртанен. — Извините, Александр Алексеевич, мне пора в порт. Я не чувствую за собой морального права приглашать к себе повесткой майора Хрисанфова как старшего по званию. Поэтому, извините, тороплюсь.

Выйдя на улицу, Люба с неудовольствием обнаружила, что погода явно начинает портиться. Пока ехала в управленческом «Москвиче» по длинной набережной, начал накрапывать дождь. Небо над морем затянуло тучами до самого горизонта, и Люба невольно забеспокоилась, как бы не сорвалась их вечерняя прогулка.

Начальник вневедомственной охраны порта Иван Федорович Хрисанфов слушал Виртанен с легким недоумением и не скрывал этого. Она расспрашивала его о конфликтах с сержантом Иванцовым, а он, как ни старался, ничего толком вспомнить не мог.