Понимаете, док, все эти воспоминания нахлынули на меня разом: дом Марты, ее солидный муж (нет-нет, я не подумал, что он мог петь того самого царя Бориса, умершего накануне… у меня вообще было подозрение, что он не столь уж громкое имя в мире оперы…). Но их дом! Эта сцена! Марта уходит вверх по лестнице с моим ребенком на руках. Как ни в чем не бывало. Я будто бы все еще стоял у них под дверью, протирая залепленные снегом очки. Мерно покачиваясь в вагоне на подъезде к Нью-Рошель, я уже не боялся за то, как пройдет мой визит, уже не барахтался в нерешительности, воображая различные жуткие сценарии. Скоро я увижу дочку! Меня переполняла любовь к Марте и ее мужу: я был безмерно благодарен этим людям, взявшим нашу с Брайони девочку под свое крыло. Мне даже стало приятно от стука и покачивания поезда.

Сейчас ты мне скажешь, что это было не к добру.

Естественно.

Добравшись до места, он сразу понял: здесь что-то не так. Все соседские дорожки были расчищены, и лишь вокруг дома Марты лежал нетронутый снег. Эндрю рассчитался с таксистом, вышел из машины — и утонул по колено в снегу. Одной из характерных черт Марты была ее безупречная аккуратность. Когда в хозяйстве что-нибудь выходило из строя, пусть даже самая ерунда, тут же затевался ремонт. В доме вечно сновали то садовники и плотники, то сантехники и электрики, то штукатуры и кровельщики, то мойщики, то стекольщики, то кафельщики, то рабочие каких-то совсем уж замысловатых специальностей… К мелким деталям, вроде латунных накладок для замочных скважин, она относилась со всей серьезностью. Стоял унылый ноябрь, было около восьми вечера. Во всех соседских домах горел свет, а дом Марты был освещен так слабо, точно внутри совершались некие мистические ритуалы. Не знаю, с чего такое пришло Эндрю в голову. Увязая в снегу, он подошел к крыльцу и увидел, что дверь слегка приоткрыта. [Задумывается.]

Так-так, продолжай.

Он назвал меня Самозванцем.

Кто?

Солидный муж Марты. Именно так он меня приветствовал. Ага, говорит, Самозванец пожаловал! Такую кличку он дал мне в баре, в тот день, когда я привез им ребенка. Прикидывается добряком (так он обо мне думал), изображает сострадание, а на деле — наглый лжец, хитрый лицемер, обманщик, плут! Самозванец. И, как я вам уже говорил, это было недалеко от истины. Но теперь, когда он назвал меня Самозванцем Первым, я понял, чей портрет висит в гостиной над камином. Это был он самый — муж Марты, в своей величайшей роли: он просто исполнял эту партию, партию царя Бориса. Вы, конечно же, знакомы с историей Бориса Годунова.

Стыдно признаться, но…

Борис — он как русский Ричард III. Убивает законного наследника престола, царевича Димитрия. Перерезает мальчику горло и объявляет себя царем. За содеянное его терзает совесть. Посттравматическое стрессовое расстройство.

Так…

Проходят годы, и расчетливый монах Григорий, понимая, что ему примерно столько же лет, сколько было бы царевичу, будь тот жив, направляется к польско-литовской границе. Оттуда он наступает на Москву, именуя себя царевичем Димитрием, законным наследником престола. Борис Годунов уверен, что это ложь, что истинный царевич мертв. Однако под воздействием чувства вины и религиозного мистицизма Борис сдается и умирает. Такая история.

Очень интересно, но почему…

Лишь один юродивый оплакивает судьбу России. Занавес. В те времена много было в России таких юродивых — блаженных дураков. Дураки встречаются и у Шекспира, но у него они не отличаются святостью. А в России если глупец — так сразу святой. Тот был пьян, конечно.

Юродивый?

Солидный муж Марты. При всех царских регалиях развалился в кресле — низвергнутый Борис Годунов, низвергнутый муж Марты. Я сразу понял: ее там нет. Не могло быть, если дом настолько запущен. Если сам хозяин настолько запущен. Кто бы мог подумать, что оперные певцы держат сценические костюмы у себя дома: Или это не так? Тем не менее он сидел передо мной в этом тяжелом парчовом одеянии и узорчатой короне, изукрашенной камнями и увенчанной крестом. Поднимая стакан и не глядя на меня, он выговорил: «За Самозванца!» И тут же икнул, да так, что рука у него дернулась и содержимое стакана живописной дугой выплеснулось прямо на висевший сзади портрет, словно окатив слезами загримированное под Бориса Годунова лицо.

И все это действительно имело место?

Что?

Необдуманная поездка в Нью-Рошель, на которую толкнула тебя трансляция «Бориса Годунова», и этот в стельку пьяный царственный симулякр.

Меня не раздражает этот вопрос, поскольку я и сам не верил своим глазам, стоя в темной гостиной, которая, кстати, не отапливалась: возможно, потому солидный муж Марты и надел это тяжелое облачение, а вместо шапки — корону. В конце-то концов, он, быть может, слушая ту же самую трансляцию, предавался горьким раздумьям? Я стоял над ним, а он смотрел на меня помутненным, отсутствующим взглядом. Он исхудал и утратил былую внушительность. Раньше это действительно был здоровяк, толстый и гладкий, этакий тюлень. Теперь он изменился. Все в нем как-то усохло: и двойной подбородок, и широкое лицо, и большая голова. Эта физиономия с заострившимся подбородком, впалыми щеками и глазницами выдавала больного человека. Я же, не испытывая ни капли сострадания, пришел в ярость и заговорил с ним так, как говорят с пьяными.

Где она, где Марта, черт тебя дери? Где моя дочь?

Он с трудом поднялся с кресла и, протягивая ко мне руки, хриплым басом завел арию умирающего Бориса.

Я побежал наверх, заглянул во все комнаты. Кроватка была пуста, полки, выдвинутые ящики — все пусто. В спальне — незастеленная кровать, один платяной шкаф, где болтались пустые вешалки. На полу — обрывки бумаги. Расписание автобусов. Простииите. Простииите. [Задумывается.] Слушайте, мне кажется, у вас сложилось превратное впечатление о моих чувствах к Брайони. Я хочу расставить все по местам.

Одну минуту: как ты тогда поступил?

Когда?

Когда обнаружил исчезновение Марты.

Сел на последний поезд до Вашингтона. Несчастный пьянчуга ни сном ни духом не ведал — равно как и я, — где ее искать. Он даже не мог сказать, когда она исчезла. Судя по обстановке, довольно давно. Конечно, за ребенка можно было не беспокоиться. Марта оставила свое пианино. Как и прежде, оно стояло в кабинете. Это мне подсказало, что Уилла теперь составляет смысл ее жизни. Но торопиться уже было некуда, ничто не предвещало беды: ведь не примчись я туда, повинуясь порыву, — так и остался бы в неведении. А так, условно говоря, просто немного опоздал.