Рябинин думал, что на этом месте ровная игра в вопросы-ответы оборвётся, но умные глаза Шестакова были так же напряжённы и спокойны.

— Почему ссорились?

— У неё был довольно-таки тяжёлый характер.

— А кроме жены была у него женщина?

— Не знаю, — коротко ответил Шестаков, и Рябинину показалось, что у него слегка дёрнулись уши.

— Была у него женщина? — резко повторил Рябинин голосом, которого не любил ни в себе, ни в людях.

— Откуда я знаю? — повысил голос и Шестаков.

— До сих пор вы всё знали, а теперь не знаете?

— Не знаю. — И уши его опять дрогнули, и дрогнула кожа на лбу, словно её подтянули с затылка, — теперь уж Рябинин заметил точно.

— Значит, у него не было любовницы? — чётко спросил следователь.

— Этого я не говорил.

— Значит, у него была любовница?

— И этого я не сказал.

— Спасибо, — устало закрыл глаза Рябинин, снял очки и тщательно их протёр.

Это — как кривая на сейсмоленте, как кривая на кардиограмме: бежит самописец, мелко вздрагивая, и вдруг нервно взметнулся на пик. Рябинин представил кардиограмму допроса. Он спросил Шестакова примерно о десяти обстоятельствах из жизни Ватунского, и перо бежало по бумаге ровно. Рябинин думал, что оно задёргается на вопросе об отношениях с женой, но оно взметнулось на вопросе о любовнице. На этом вопросе Шестаков занервничал.

— За что спасибо? — помолчав, спросил свидетель.

— За честность. Хотя глупо благодарить за честность. Она должна быть естественным свойством человека.

— Я вас не понимаю.

— Вы сейчас мне рассказали, что у Ватунского была женщина, из-за которой он в конечном счёте убил жену, — заявил Рябинин и опять напрягся, следя за свидетелем, потому что в этой фразе соединились интуиция, факты и логическая догадка. Произносить её было рискованно — она помогла бы в допросе только в том случае, если бы содержала истину.

Шестаков уставился на следователя, как на человека, который изрёк или удивительную пошлость, или интереснейшую мысль.

— Отсталые у вас методы, — наконец сказал он негромко, и с лица заметно исчезло напряжение. Но он не возмутился, не рассмеялся, а скорее даже удивился.

— Да, конечно, у вас электронно-вычислительные машины, — поддержал его мысль Рябинин. — Но, с другой стороны, вы же знаете, сколько миллиардов клеток, нейронов и разных там синапсов в мозгу человека. Выходит, я могу заменить одну маленькую ЭВМ и сразу обработать вашу информацию…

— Я же вам ничего не сообщил, — добродушно заметил Шестаков.

— Сообщили. Вы не умеете врать, а там, где начали это делать, я сразу заметил. Вообще врать трудно.

— Что ж, — насмешливо спросил Шестаков, — вы всегда знаете, когда человек скрывает?

— Я могу не узнать что именно он скрывает, но я всегда узнаю, когда он что-то скрывает. Даже самые отъявленные лгуны внутри честны. Ведь совесть не выдумана, и мы чаще с ней сталкиваемся, чем это думают.

— Ну хорошо, а как же всю эту интуицию вы приложите к делу?

— А вы мне сейчас всё подробно расскажете, и я запишу.

Шестаков опять улыбнулся, но в этой сложной улыбке иронии было уже меньше, а мелькнула лёгкая задумчивость.

— А если не скажу?

— Какой в этом смысл? — мягко спросил Рябинин, у которого сейчас всё расслаблялось, словно тело оттаивало и уходила из него боль, как после приступа. Кончилась первая стадия допроса, когда подключались все нервы — даже где-то в пятке ныло, будто там оказался больной зуб. Начиналась вторая стадия, трезвая, рассудочная и логичная, которую Рябинин особенно любил, если перед ним был умный человек.

— Он мой друг, — наконец просто сказал Шестаков.

— Понимаю, но речь идёт о смерти.

— А вы бы рассказали о своём друге? — вдруг спросил Шестаков.

Рябинин ждал этого вопроса. Решения его не было ни в кодексе, ни в диссертациях. Закон под страхом наказания обязывает жену говорить правду о муже, сына об отце и сестру о брате, хотя их показания могут лечь в доказательство вины близкого человека. Закон не признаёт родственных отношений — он знает только свидетеля. Мораль восстаёт против этого, и Рябинин считал, что закон нужно менять.

Сложнее было с дружескими отношениями. Закон, опираясь на мораль, обязывал свидетеля рассказывать правду о своём друге. А другая мораль, тоже наша, обязывает помочь в беде и уж никак не способствовать ей. Сам погибай, а товарища выручай. И Рябинин не был уверен, что эта вторая мораль так уж не права, коли мы воспитываем в человеке чувство товарищества.

Сейчас от ответа Рябинина зависел весь тон дальнейшего разговора. Возьми он неверную ноту — и ответы Шестакова сразу нальются фальшью, как ботинки водой при неверном шаге по трясине. Но в этой верной ноте и был весь секрет второй стадии допроса, если не всего допроса.