Зато приезжие явно хотели побеседовать со старожилом. Они прекрасно понимали, почему крестьянин осторожничает. Дело происходило в 1959 году. Всего шесть лет назад УПА прекратила вооруженное сопротивление. Жители Западной Украины хорошо помнили и карательные операции советских внутренних войск, и массовые депортации в Сибирь так называемых «пособников». Будешь тут осторожным! Но постепенно братья разговорили старика. Начали с семейных дел, потом перешли на охоту, рыбалку… После второй рюмки крестьянин обмяк, стал поразговорчивее. Поняв, что от него хотят собеседники, поругал украинских националистов-бандеровцев.

«– Говорят, советские партизаны при немцах тут бывали? – спросил Николай Струтинский.

– Видал их, – отозвался старик. – Они нас, мирных жителей, не трогали. Зато немцев, полицаев, разных предателей не щадили. Сказывали люди, как перед самым фронтом три таких партизана погибло. Все были в немецкой одежде и даже разговор вели по-немецки.

– Как же они погибли и где? – заволновались собеседники.

– Там, за лугом. На Березине – село такое есть. Когда их окружили, один из них гранатой ба-бах! Сам, бедняга, загинул, но и бандитов многих положил.

– Что-то, дедушка, сомнительное говоришь! Не верится, чтобы они сами себя гранатой! – провоцировал на откровенность Жорж.

Старик обиделся и распрощался:

– Молодой ты, да ранний! Не веришь! Кому? Здесь весь крестьянский люд мне верит! А он, видишь ли! Тьфу! Спасибо за гостинец. Пойду!».

В ту пору говорить, что бандеровцы сражались не только с большевиками, но и с немцами, было просто опасно, тем более с теми, кто явно сражался с УПА по разную сторону баррикад. И обиду старика понять можно: «Говорю то, что заказывали, и вы же еще обижаете недоверием!»

Но братья продолжили поиски. В местности южнее города Броды, на которую указал старик, располагались села Гута Пеняцкая, Черница и Боратин. Николай Владимирович утверждает: «Из рассказов жителей Боратина мы узнали о трех „немцах“, которые погибли от рук националистов. Установили: все происходило на сельской окраине, так называемой Березине, под лесом, в доме, где и поныне проживает бригадир полеводческой бригады местного колхоза Степан Голубович. Зашли к нему. Он подтвердил случай, происшедший в его доме в ночь на девятое марта 1944 года.

– Но эти немцы были загадочными людьми, – заметил Голубович.

– Сколько их было? Как одеты? На каком языке разговаривали? Какие у них приметы? Примерный возраст каждого? – забросали мы Голубовича вопросами».

Дальше Николай Струтинский предпочитает не продолжать свой диалог с Голубович, а нарисовать чисто беллетристическую картину, как трое разведчиков подходят к хате, радуясь надвигающейся канонаде. «Там наши! – ликует Кузнецов. – Стоит нам продержаться два-три дня, и они придут сюда! Свои, в серых шинелях!». Голубовичу, однако, троица на всякий случай представилась немцами. Пока Кузнецов и его спутники ужинали, в хату ворвался десяток бандеровцев и скрутили их. Сначала будто бы разведчиков приняли за немцев, но потом вошел старший и признал в пленном офицере Зиберта (и когда, интересно, успел с ним встретиться?). После этого националисты поняли, что перед ними – видный советский агент, и собирались продать его немцам. До этого будто бы один из бандеровцев объяснял Кузнецову: «Мы только у бродячих немцев отнимаем оружие. Мы вас не убиваем. Другое дело – коммунисты! С теми не церемонимся!». Хотя совершенно непонятно, как могли бы бандеровцы отпустить живыми немецкого офицера и солдата, если только что убили стоявшего на часах у хаты, как они считали, немецкого солдата (в действительности – Белова)? Уцелевшие непременно сообщили бы своим о происшествии, а у немцев в этом случае разговор был короткий: расстрелять заложников, сжечь село.

Но тут события приобрели неблагоприятный для Зиберта и его спутников оборот: «Вошел в черном мундире и высокой бараньей папахе главарь. Хищно прищурил глаза. Потом широко открыл их и во все горло гаркнул:

– Так это же он! Точно он! Хлопцы, сюда!

В комнату вбежали секирники.

Главарь в левой руке держал парабеллум, а правой торопливо шарил в нагрудном кармане френча, вытащил бумажку. Взглянув на нее, атаман одним духом выпалил:

– Зиберт! Чтоб меня гром убил – Зиберт!.. Роевой! Ко мне! – не спуская глаз с партизан кликнул главарь. Пригрозил: – За него отвечаешь головой! Сейчас придут Скиба и Сирый. Пусть посмотрят, какая у меня удача! Так за него немцы… Эге-ге-ге!

Главарь скрылся за дверью.

„Теперь, кажется, все!.. – пронеслось в сознании Николая Ивановича. – Остается одно: не даться живым…“».

Поняв, что положение безвыходное, Николай Иванович решил подороже продать свою жизнь. Он дождался, пока в комнату вернулись главари. Попросил закурить, свернул цигарку, наклонился прикурить к керосиновой лампе. Дальше, согласно Струтинскому, произошло следующее: «В комнату зашло еще несколько оуновцев. Один из них, в черной папахе, бросил на Кузнецова волчий взгляд. В тот же миг Кузнецов загасил лампу. Прозвучал его громкий, как набат, мужественный голос: „Сгиньте, проклятые! Мы умрем не на коленях!..“ (непонятно, на каком языке Кузнецов говорил свои предсмертные слова: на немецком, украинском или русском? – Б. С.)

Загремели беспорядочные выстрелы. Вспышки озарили лицо Николая Ивановича. Он стоял во весь рост с гранатой, прижатой к груди. У кровати присел Ян Каминский, а под стенами застыли в ужасе секирники. Раздался оглушительный взрыв. Взметнулось желтое пламя. Истошный вопль раненых наполнил комнату. Поднялась суматоха.

Сквозь выбитое окно выпрыгнул Ян Каминский. Присевший у стенки атаман надрывался:

– Уйдет, подлец! Стреляйте!

– Упал! Айда!

– Куда вас всех понесло! – прогудел старший. – Обыщите этого! Найлите лампу, а пока посветите фонариком. Боже мой, как кричат старшины! Что же он, мерзавец, наделал? Иисусе мой!