— Ну и засунь их себе в одно место. — Она внезапно весело и очаровательно рассмеялась, чмокнув его в щеку, и впорхнула в подъезд — красивая, верткая птица — недосягаемая.

А Дробызгалов так и остался на месте, словно бы оглушенный. А после подкатила к нему колкая ярость… Отомстить! Чего бы ни стоило! За унижение свое, за наглость ее, за недосягаемость ту же…

У Мордашки он время от времени о Марине справлялся, однако вскользь, в канве общей болтовни на второстепенные жизненные темы. Кое-что полезное — в частности, информация о ее романе с Фридманом — в разговорах всплывало, но главные подробности Дробызгалов разведал самостоятельно: адрес бандерши, канал сбыта валюты… А после, подкараулив ее, неспешно выложил свои козыри.

— Ну, — сказал в итоге, — сто зеленых по крайней мере наш разговор стоит, как ты считаешь?

— Сто зеленых отдать? — усмехнулась она.

— Не, — зевнул он, — предпочитаю натурой.

— Завтра получишь, — согласилась скучно.

И — получил Дробызгалов!

С утра, когда вышел из дома на службу, был он насильно втиснут в черную «Волгу», с частным номером и государственным радиотелефоном, где помимо шофера находились еще трое молодых людей с тренированной мускулатурой. Представившись, молодые люди низкими голосами объяснили Дробызгалову, что действия его мало того что мешают их работе, но и носят характер, порочащий работника милиции, который, впрочем, после их доклада по инстанциям в любой момент может стать обыкновенным гражданином…

С отдавленными боками — на заднем сиденье «Волги» было очень и очень тесно — Дробызгалов побрел на службу, вернее, поехал, ибо «Волга» за время содержательной беседы увезла его довольно далеко, к лесному массиву, откуда Евгений добирался до управления часа полтора, получив в итоге бэмс за опоздание.

Со «старшими братьями», кому оказывала Марина кое-какие услуги, не поспоришь, и новую обиду тоже пришлось переварить. Несмотря на упорную мысль: а не открыть ли Фридману глаза на занятия его невесты? Однако урезонил себя Дробызгалов. Ибо за его работой наблюдало много глаз, а стальные руки парней в «Волге» запомнились до дрожи.

Успокаивало Евгения, что, пусть косвенно, а сквитается он с проституткой, посадив ее жениха, и не видать им обоим никаких Америк. А поможет в том Мордашка. Никуда не денется. Выбора нет.

С такими размышлениями явился Дробызгалов домой.

Открыл двухстворчатую входную дверь — перекосившуюся, с разболтанным замком — ремонтировать ни дверь, ни замок Дробызгалов даже не пытался: грабить тут было нечего, да и соседи толклись в квартире день и ночь.

Тотчас обрушился на Евгения детский гомон, пар от стирки и жирные кухонные ароматы.

Соседка Валентина — незамужняя лимитчица, обремененная выводком пацанят — все от разных отцов, а рожала она как кошка, — встретила Дробызгалова направленным визгом в лицо: мол, не дает покоя телефон!

— Безобразие! — орала она, перемешивая редкие пристойные слова с обилием отборного мата. — Замотали! День и ночь!

Дробызгалов всмотрелся в ее оплывшую физиономию. Хотел заметить, что, в отличие от нее, неизвестно на какие средства существующую, он работает день и ночь и звонят ему исключительно по делу, серьезные люди, а не сексуально озабоченные хахали, но — промолчал, сил не нашлось. Свинцовая апатия.

Учуяв расслабленное состояние Дробызгалова, вторая соседка — старуха, провонявшая всю квартиру какими-то полутрупными запахами, скользнула в свою протухшую комнатенку, тоже позволив себе проскрипеть о телефоне и о соседе нечто гнусное.

— Пошли вы! — вяло выдохнул Дробызгалов в адрес соседей и открыл дверь своей комнаты. Жены с ребенком не было — уехали к теще. Уже легче!

С тоской он уселся на стул в маленькой комнате, забитой мебелью, с бельем на веревках, протянутых от стены к стене жена боялась, что его закоптят коммунальным кухонным чадом; с ванночкой для ребенка, хранящейся на верху платяного шкафа, холодильником, втиснутым в угол…

Время подходило к обеду, но так не хотелось тащиться на кухню, где бегали разномастные Валентинины отпрыски и слышался ее голос, повествующий о нем, Дробызгалове, соседу Панину хроническому алкоголику, дважды сидевшему и жутко Евгения ненавидевшему за принадлежность к милиции.

Диалог Валентины и Панина сводился к тому, что всем Дробызгалов плох и в быту невыносим. На кухню же — убогую, ничейную, принадлежащую всем и никому кухню — Дробызгалов обычно шел как на казнь.

Евгений сделал бутерброд, сжевал его мрачно и запил прямо из горлышка остатками выдохшегося «Боржоми», стоявшего на подоконнике по соседству с чахлым желтым алоэ, над которым кружили мошки-дрозофилы.

Сильный стук потряс хлипкую дверь.

— Телефон! — заорала соседка. — Опять, твою мать!

— Заткнись, стерва! — в приливе отчаянной ярости взревел Дробызгалов, выбегая в коридор и хватая трубку, свисающую до пола, всю в утолщениях изоляции — синей и красной.

— Женька? — послышался голос одного из приятелей — клерка в аппарате больших милицейских властей. — Ты когда из норы своей наконец переселишься?

— Разве в другую нору, в могилу, — морщась и прикрывая ладонью ухо, дабы не слышать детского визга, молвил Дробызгалов. — Ты-то как? Хапнул квартирку? Дали?