И тут снизошла на Грыжу безмятежность.

Чувство блаженства физического очистило душу и от суеты нравственной. И ушла тревога, и смятение ушло. В тускнеющие осколки разлетелись кривые зеркала натужных воспоминаний о машине, об аварии, о документе, по которому что-то там когда-то и полагалось…

И зло подумал Грыжа о всколыхнувшей его среди ночи мысли, и о сне, растревоженном ерундой, подумал он с сожалением, ибо спокойный сон без сновидений — залог здоровья, а беспокойный — всегда в урон человеку. И невосполним урон этот никакими тысячами и ни в какой валюте.

Жалкая сущность маеты открылась потревоженному ею. И отверг он ее. И уснул сном мудрого. И спал как всегда — глубоко и отдохновенно. И проснулся тоже как всегда далеко за полдень.

Из жизни Миши Короткова

— Ну, Миша, вот и отметили мы твой четвертачок, — сказал отец. — Время идё-о-от… — качнул сокрушенно поседевшей головой. — Ну, чего делать-то собираешься? Не хотел сегодня этот разговор затевать, но язык — как чешется… Да и сам посуди… Комсомол твой гикнулся благодаря историческому процессу, с коммерцией сейчас дело обстоит тухло, на пятачке живем, куда ни плюнь — конкуренты…

Именинник Миша пожал плечами. Он действительно не знал, что ответить. Комсомольская карьера, которая, казалось бы, задалась, рухнула под ураганами перестройки; метнувшись в вольные предприниматели, он устроился лишь в низовой прослойке местной деловой иерархии, а в обойму номенклатурной мафии, несмотря на все старания, так и не влез — не хватило ни связей, ни капитала.

Папа, сидящий за столом напротив и прикладывающийся к коньячку под предлогом его, Михаила, юбилея, жизнь прожил в погоне за длинным северным рублем, и рубль этот, мудро обращаемый по мере его поступления в похищенное с приисков золотишко, в данный момент и проживал.

Исходя из скромных запросов родителя, накопленных средств ему с лихвой должно было хватить до гробовой доски.

Здесь, на Магадане, папа пристроился на теплое местечко, нашел подходы к «левому» золотишку и обрел компанию себе подобных мужичков — основательных молчунов с крестьянско-прижимистой жилкой, патологически подозрительных и объединенных одинаковой целью: неторопливо сколотить себе капиталец на грядущую старость.

Как понимает он, Миша Коротков, золотишко потихоньку переправилось на материк, часть его воплотилась в частные домишки и огородики в провинциальных российских городах, куда переехали и бывшие магаданские труженики, а вот папа, уроженец южноуральской глубинки, в которую хотел вернуться после длительной северной шабашки, с притяжением Магадана не справился, осел здесь навек. Привык к устоявшемуся быту и перемещаться куда-либо даже на короткий срок не желал категорически. Главное, наладил папа каналы получения денег с материка от своих компаньонов, и когда возникали финансовые проблемы, то в течение двух-трех дней надлежащие средства он получал исправно.

— Ну я-то, Миша, пожил, — словно откликаясь на размышления сына, говорил отец. — Использовал момент, на советскую власть не в претензии… К ней ведь как приноровиться надо было? Минимум тебе давался, а дальше — сумей украсть, не раздражая прокурора… По зернышку, по болтику, по грамму песочка рыжего… Так и цел будешь, и сыт. Но кончилась она, власть эта, а власть нынешняя у тех в руках, кто деньги нахрапом гребет! И никому никакого минимума! Хочешь — сдыхай, не хочешь — крутись как хочешь! Вот тебе и закон нашей жизни. Теперь — так. Смотрю на тебя, уже два года ты как спутник в пустоте круги нарезаешь… И дело такое мне не нравится. В общем, есть у меня корешки в Москве. Говорил я с ними. Дадут они тебе выходы… С квартирой помогут, с пропиской… Как насчет столицы, а?

Насчет своей жизни в столице Миша Коротков мыслил хотя и туманно, но весьма положительно. Магадан ему надоел. Надоели и тщетность трудных коммерческих зачинаний, и зашоренность личного бытия, и проклятый климат с нескончаемой промозглой зимой… Да и вполне естественным образом тянуло к чему-то новому…

— И когда можно двигать в Москву? — равнодушным тоном спросил он отца, разливая коньяк по рюмкам.

— Да хоть завтра…

— А если серьезно?

— А я попусту языком никогда не трепал, сам знаешь. Скоро там народ просыпаться начнет… — Отец кивнул на часы. — Мы и позвоним. А утречком проснешься и — за билетом.

— Чего еще удумали! Хватит пить, спать пора! — раздался голос матери, вошедшей в комнату. — В Москву парня намылил! Размечтался!

— Мечтать, ма, невредно, вредно не мечтать, — откликнулся Михаил. — Ну, давай, отец! За удачу!

Через три дня он ехал из аэропорта в «жигуленке» московского приятеля папы, бывшего магаданца, глядя на приближающиеся огни огромного незнакомого города, загадочной Москвы, где ему предстояло начать новую, покуда неведомую жизнь.

Приятель отца имел небольшую торговую фирму, поставлявшую в Магадан импортные консервированные продукты. Михаилу предстояло занять в фирме должность менеджера.

Ничего сколь-нибудь нового во вмененных ему обязанностях он не обнаружил, одна и та же бодяга — что в Магадане, что в столице. Товар, накладные, покупатели и поставщики… И — ничего собственного. Фирма чужого дяди, подневольный труд за среднюю зарплату, которой в обрез хватало на расходы по содержанию съемной квартиры и съемных девушек, и череда серых будней.

Вскоре ему довелось познакомиться с перекупщиками конфет и спирта, поставляемых из Западной Европы, — московскими тертыми ребятами, предложившими ему долю в своем бизнесе. Пришлось отзванивать отцу в Магадан с мольбой об оказании помощи в обретении стартового капитала. Характеризовать реакцию папы на данную просьбу как восторг Миша бы не рискнул. Отец, долго и нудно интересуясь деталями предстоящего бизнеса, выделил в итоге долгой и нелицеприятной дискуссии десять тысяч долларов. По его тону чувствовалось, что данную сумму он относит к разряду своих неизбежных, кармических потерь. Попутно, на случай каких-либо будущих недоразумений между Мишей и его компаньонами, дал сыну телефон своего знакомого, некоего Ивана Тимофеевича, персоны весьма значимой в криминальных кругах. Строго-настрого наказал: «С этим человеком, Миша, никаких шуток… Подставишь его — считай, подставил и меня».