Войдя, она сразу уверенно направляется к столику в центре зала, на котором стоит строгая табличка „Заказано“. Буквально через минуту, ни о чем не спрашивая, подскакивает молчаливый официант, ставит на стол бутылку шампанского, два бокала, тарелочку с тарталетками. Шу-шу щелкает сумочкой, достает „Пэл Мэл“, щелкает зажигалкой, снова щелкает сумочкой, сквозь дым по-хозяйски оглядывает зал. Я тоже исподтишка кидаю взгляд вокруг. На нас смотрят мужчины с соседних столиков. И тут (я обязана сделать это признание) в душе моей помимо воли возникает некая дрожь. Ну, пусть не дрожь, а лишь томление. Но оно есть! Дух мой смущенный, не желая считаться с разумом, входит в неизъяснимый резонанс с окружающей действительностью. Где вы, семья и школа? Где ты, родной комсомол? Ау!

И тут я делаю первый вывод — такой же банальный, как то, из чего я его делаю: пока швейцар ловит для Шу-шу такси, пока официант не спрашивая подносит ей шампанское, пока посреди зала для нее стоит „заказанный“ столик, она будет за него садиться…

Шу-шу куда-то делась, растворилась в полутьме ресторана. Заиграла музыка. Я нервно прихлебываю шампанское, чувствуя себя крайне неуютно. А вдруг сейчас подвалит клиент? Я-то надеялась, что приду сюда в качестве препаратора, а не кролика! И тут вижу, как грузный мужчина, в одиночестве сидящий за столом возле самой эстрады, подает мне какие-то вялые знаки. В полном смятении я отворачиваюсь, мысленно проклиная исчезнувшую. Шу-шу, делая вид, что ничего не вижу. Но краем глаза все-таки подмечаю, что он тяжело поднимается и идет ко мне. Массивная туша с размаху опустилась на соседний стул, мощно пахнуло коньяком. Теперь уж отворачиваться бессмысленно. Рыхлая, с обвисшими брыльками, вся в синеватых прожилках ряшка. Маленькие злобные заплывшие глазки. Короткая волосатая шея. Брюхо. Гундосый голос. И сейчас не могу вспомнить все это без содрогания.

— Ты чья?

Я молчу, не зная, что мне отвечать.

— Что-то я тебя тут раньше не видел, — произносит он с намеком и угрожающе. — Сладенького захотелось?

Я по-прежнему молчу. Тогда он кладет на стол огромную пухлую, как у гигантского младенца, ладонь и говорит снисходительно:

— Ладно. Пришли для начала четвертачок, там посмотрим.

Больше всего мне хочется съездить ему кулаком по физиономии. Но я вовремя соображаю, что положение путаны, видимо, кое к чему обязывает, и, сдержавшись, сообщаю, что никакого четвертака у меня для него нет.

— Нет? — тянет он еще более угрожающе. — Ну, гляди. Боюсь я за тебя…

Потом он так же тяжело встает и, толкая животом танцующих, возвращается на место. Шу-шу все еще нет, и я уже решаю, что, пожалуй, пора кончать эту комедию. Вдруг показалось, что на этот раз я заехала далековато. Откуда-то сзади возникает официант, наклоняется к моему уху:

— Вас просят на минуту выйти в фойе.

Я радостно подхватываю сумку и выскакиваю в холл. Возле гардероба тихо и чинно, музыка сюда не доносится, на полу лежат ковровые дорожки, два швейцара прогуливаются по ним, заложив руки за спину. Шу-шу нигде не видно. Зато какая-то женщина в другом конце коридора машет мне рукой. Я недоумевая подхожу ближе. Оглянувшись, она открывает дверь дамского туалета, и вдруг меня сильно толкают в спину. Я пролетаю вперед, поскользнувшись на кафеле, падаю, потеряв одну туфлю, и больно ударяюсь плечом об умывальник. И только успеваю подняться, как мне широко залепляют открытой пятерней по физиономии.

Передо мной трое. Раскрашенные, как индейцы на тропе войны (впрочем, я выгляжу, наверное, так же). Суженные от злобы глаза. Перекошенные рты. Искривленные в судороге пальцы с длинными лакированными когтями, которые тянутся к моему лицу. И самое страшное — они лезут на меня молча. Только одна шипит, кривя губы, больше себе под нос: „Щас мы те ззелаем товарный вид…“ Слева ударяют в ухо. Я пытаюсь увернуться — справа вцепляются в волосы. (Запомнилось почему-то мелькнувшее видение: кряжистая тетка в белом халате — туалетный работник, сидит в своем кресле, тупо глядя в кафельную стенку.) Слепо отмахнувшись, попав кулаком во что-то мягкое, я выворачиваюсь, но тут меня дергают за рукав, платье трещит, я падаю как бревно на пол, звонко стукаюсь затылком. И прежде чем отключиться, чувствую, как впиваются в бок остренькие носки туфель.

Потом я помню, как туалетная тетка, сурово что-то пришепетывая, волочит меня под мышки к умывальнику. Я рыдаю от боли, злости и обиды. Слезы, кровь и краска текут с моего лица. Потом рядом выплывает лицо Шу-шу. В нем неподдельная жалость.

— Господи, — приговаривает она, — это, наверное, Рыло. Ну, подонок! К тебе Рыло подходил, да? Как же я тебя не предупредила!

Собрав остатки самообладания, я решаю воспользоваться моментом, вырываюсь от нее и бросаюсь вон. Шу-шу что-то кричит мне вслед, я даже не оборачиваюсь. Швейцар шустро распахивает передо мной двери. На улице какой-то пьяный, увидев меня, издает радостный вопль, пытается схватить за руку — я на ходу огрела его сумкой. Увидела подворотню, забежала в незнакомый темный двор, упала на лавочку и начинаю истерически хохотать, просто давлюсь от смеха. Неудачливая путаночка сообразила наконец, какой потрясающий материал про красивую жизнь она только что собрала!

На следующий день я решила взять тайм-аут. Собраться с мыслями, а если честно, просто передохнуть, дать нервишкам успокоиться. Звоню Шу-шу, еле живым голосом сообщаю, что у меня сегодня суточное дежурство. Она взволнована. Участливо расспрашивает меня о том, как я себя чувствую. Не сильно ли мне досталось? Не поцарапали ли мне эти стервы лицо? Я ее успокаиваю: лицо в порядке…

Потом я звоню Тарасычу. Слава Богу, он не в процессе, сам берет трубку.

— Старуха! — кричит он. — Зазналась? Только из газет и узнаю, что ты еще жива! Хочешь приехать? Ну, видать, медведь в лесу сдох! Я сегодня весь день у себя, веду прием. Давай, жду!

Беседа с народным судьей Василием Тарасовичем Копченых обязательно войдет в мой будущий материал.

Вот ее конспект.

Мы сидим в зале заседаний. Тарасыч — на углу священного судейского стола, я — на своем бывшем секретарском месте. Он по обыкновению грызет дужку очков — значит, думает, вопрос его задел. За полтора года моей здесь работы таким образом утилизовано не меньше пяти оправ.

— Наркомания, — говорит он, — это то, чего нет. — Но тут же сам себя поправляет: — Вернее то, чего не было. — И усмехается: — Теперь спохватились, догоняем электричку… Ну, что тебе рассказать про наркоманов? Опыт у меня есть, но, честно говоря, невеликий…