— Серега, ты должен выполнить социальный заказ…

— Чего-чего?

— Социальный заказ, говорю, должен выполнить. Никогда не слышал о таком? Мой личный заказ. И тогда мы оба будем богаты.

— Быть богатым — это хорошо, — Дуров засмеялся. — Что я должен для этого сделать?

— Убить мою мать.

Дуров разом оборвал смех, внимательно посмотрел на свою юную подружку, потом, потянувшись к ночнику, включил его, посмотрел еще более внимательно.

— А ты, часом, не того? — Он повертел пальцем у виска. — А?

— Вот она где у меня сидит, моя мамашка, вот где! — Юлька яростно попилила себя пальцем по горлу. — Вот где! Вот где! Вот где! Наелась я ее досыта, хватит!

От звонкого истеричного голоса Юльки Дурову сделалось не по себе, и он поспешил выключить свет.

— Ладно, — сказал он, — будет день — будет и пища. Выдастся подходящий момент — заказ выполним.

А Юльку уже трясло от злости, она лежала в постели, вытянувшись в струну, обнаженная, и крепко стиснутыми кулаками взбивала простынь:

— Не хочу, чтобы она жила! Не хочу, не хочу, не хочу!

Отступив, надо заметить, что Юлька обращалась с этой просьбой не только к Дурову. Свидетель Бекалиев Олег Куатович сообщил, что еще зимой к нему приходила Юлия Кортун, просила убрать свою родительницу. Пообещала хорошо заплатить. Бекалиев отказался.

Свидетель Миткалев Михаил Сергеевич заявил: Юлия Кортун приезжала к нему с просьбой убрать мать. Миткалев даже не стал говорить на эту тему.

В конце июня, в один из жарких вечеров, Людмила Кортун встретила у колодца старика Фомина, тот поинтересовался:

— Ну как твоя Юлька? Небось уже красавицей стала?

— Юлия по нескольку месяцев не живет дома. И сейчас ее нет.

— Да ты что? — удивился старик. — Вроде бы рано ей замуж-то.

— Не замужем она. Ушла и не живет.

— Где же она?

— Не знаю. Хотя недавно получила от нее письмо с угрозами. Грозится убить меня.

— Господи! За что?

— Дом ей мой нужен. И все, что я нажила.

— Свят, свят, свят! — Старик истово перекрестился.

Четвертого июля, в три часа ночи, Юлька разбудила пьяного Дурова:

— Вставай!

Тот недовольно завозился в постели.

— Ты чего?

— Вставай, кому сказала! — В Юлькином голосе зазвучали командные нотки.

— О-о-о-ох! — со стоном потянулся Дуров. Ему было плохо, хотелось выпить. — Ты не могла бы отложить свои дела на завтра?

— Не могла бы! Вставай! Или я ухожу от тебя!

Это было серьезно. Терять Юльку не хотелось. Дуров, нехотя, с руганью и бурчанием, поднялся.

— Пошли на улицу Пушкина! — скомандовала ему Юлька.

Дуров все понял, натянул на плечи куртку, взял нож-бабочку, отщелкнул лезвие, попробовал пальцем. С подвывом зевнул.

— А отложить это дело нельзя?

— Нельзя! — Голос Юлькин вновь, как и тогда ночью, сделался каким-то вскипевшим, истеричным, и Дуров подчинился.

Они шли по пустынным улицам своего города, и им казалось, что звуки их шагов слышат все — не только Андреаполь, но и вся Тверская область. Они слышны даже в Москве, их видят, их слышат, засекают каждый их шаг осознание одного лишь этого может остановить любого человека — любого, но только не Юльку Кортун. Она шла по улице и, сжимая кулаки, шептала про себя:

— Все, с этим пора кончать, с этим пора кончать… Надоела мне мамашка хуже горькой редьки.

На улицах ни одной машины, ни одного человека — даже жизни в Андреаполе вроде бы никакой нет — вымерла жизнь, только в нескольких местах, словно бы переговариваясь друг с другом или устраивая спевку, заливались трогающими душу трелями поздние в этом году соловьи.

Минут через двадцать Юлька с Дуровым пришли на место. Юлька обошла дом, потрогала рукой углы, словно проверяла их на прочность, сказала Дурову:

— Стань сбоку двери и прижмись к стенке, чтобы тебя не было видно из окна.

Дуров подчинился. Извлек из кармана куртки нож-бабочку, вытер о штаны.

— Я готов, — проговорил спокойно, будто врач на хирургической операции.

Юлька постучала в окно. Один раз, потом другой. Время уже приблизилось к четырем часам утра, а сон в эту пору, как известно, самый крепкий. Наконец зашевелилась занавеска, и показалось обеспокоенное женское лицо.

— Мам, это я! — крикнула Юлька. — Открой!