— Судя по всему, этот Бенёв отчаянный враль и хвастунишка.

— Вы думаете, Степанофф правду говорил?

— Конечно, что-то они там не поделили с Бенёвом и поэтому озлобились друг на друга. Но слова сегодняшнего гостя внушают мне больше доверия, чем бахвальство барона. Надо знать японцев, их стремление к изоляции, чтобы усомниться в справедливости того, что мы слышали вчера от Бенёва.

— Что будем делать с письмами?

— Кантонским властям посылать вряд ли стоит. Хлопот много, а результатов никаких не будет. Губернатору Сальданьи можно и передать. Чтоб немножко проучить и скомпрометировать в его глазах хвастунишку — нечего покушаться на наши интересы.

— На наше монопольное положение в Нагасаки.

— Вот именно.

Ван Хове, понимавший по-португальски, отправился к Сальданьи с письмом Степанова и его сообщников. Он передал губернатору содержание разговора с русским, ничего не прибавив от себя, и передал ему письмо. Губернатор не владел французским и поэтому попросил голландца пересказать его содержание.

— И что вы по сему поводу думаете? — испытующе спросил Сальданьи.

— Затрудняюсь что-либо сказать. За что, как говорится, купил, за то и продаю. Счёл своим долгом оповестить вас как главу власти в Макао.

— Вы правильно поступили. А всё-таки... Не могло здесь быть сведения личных счетов?

— Возможно. Этот господин, приходивший ко мне, был очень враждебно настроен против барона.

— Вот видите. За информацию, дорогой ван Хове, спасибо. Разберёмся.

Попрощавшись с голландцем, губернатор предался размышлениям над тем, что тот поведал ему. Он знал, что все компанейские голландцы болезненно-ревниво относятся к любому посягательству на их торговую монополию в Японии. Именно это могло вызвать у ван Хове и его коллег резкую неприязнь к барону Аладару де Бенёву, рассказывавшему здесь о своих странствиях и японских впечатлениях. А не их ли рук дело — вся эта затея с письмами? Простодушный дом Сальданьи проникся симпатией к барону-мореплавателю. Он и сам произвёл очень благоприятное впечатление, и его щедрые подарки растрогали губернатора, и, наконец, приятное оживление внёс барон и в жизнь колониального захолустья. Губернатор не придумал ничего другого, как откровенно рассказать Беньовскому о визите голландца и показать ему письмо. Так он и сделал, когда Морис Август вернулся с фрегата «Дофин», успешно договорившись обо всём с капитаном де Сент-Илером. Француз запросил за перевозку его команды при полном довольствии изрядную сумму и дал понять, что не намерен уступить ни одного су. Пришлось согласиться с его условиями. Всё же у Беньовского оставался ещё немалый куш из той суммы, которая была выручена от продажи судна и пушнины.

— Я не хотел бы, барон, придавать всей этой истории слишком большого значения, — сказал ему Сальданьи, рассказав о визите голландца и передавая письмо. — Я убеждён, что у вас на корабле есть недоброжелатели.

— Знаете, дом Сальданьи, я как раз сам собирался рассказать вам обо всём. Я был уверен, что появится что-нибудь подобное этому кляузному письму. На корабле назревает бунт.

— Бунт? С какой же целью?

— Завладеть городом, разграбить его склады, лавки и уйти с награбленным добром.

— Серьёзное обвинение. Оно обоснованно?

— Об этом мне сообщили надёжные люди, на которых я могу положиться.

— Кто же зачинщик бунта?

— Тот самый Степанов. Он проникся патологической неприязнью ко мне. Я, видите ли, католик, стало быть, схизмат, иноверец. Эта неприязнь усиливалась по мере того, как я стал пресекать пиратские намерения Степанова и его русских друзей.

— Почему он называет вас беглым каторжником?

— О, это забавная история. Покидая камчатский берег, я помог укрыться на борту корабля русским ссыльным: Степанову, Хрущову, Батурину, покойному Турчанинову, военнопленному шведу Винбладу. Все они были высланы императрицей Екатериной на Камчатку за разные серьёзные преступления. Поступил я так, руководствуясь чувством христианского милосердия и сострадания. Пожалел несчастных. С тех пор у Степанова вошло в привычку употреблять выражение «ах ты, беглый каторжник». Я не слишком обращал внимание, когда и меня сей Степанов так оскорбительно называл, хотя это он как раз и есть беглый каторжник.

Поверил ли дом Сальданьи Беньовскому? Может быть, и не поверил. Но решил, что будет надёжнее и спокойнее, если принять крутые меры — а вдруг и впрямь люди с корабля вооружатся и начнут грабить город. По приказу губернатора на борт «Святого Петра» была направлена рота солдат колониального гарнизона, и весь экипаж и пассажиры корабля были взяты под стражу и препровождены на берег. Вытаскивали из трюма и из кают даже тяжелобольных. Ослабевшего от продолжительной болезни Батурина солдаты вынесли на руках. Всех развезли по тюрьмам, которых в городе было несколько.

Беньовский не возражал против столь крутых мер. Он лишь упросил дома Сальданьи не направлять в тюрьму Ивана Рюмина с женой Любовью Саввишной. Ивана Морис Август оставил при себе секретарём и рассыльным, а его жену — служанкой. На галиоте, который теперь становился собственностью губернатора и его английского компаньона, хозяйничала португальская команда.

Несколько недель томились узники в тюремных камерах, полуголодные, искусанные кровожадными москитами. Два раза в день тюремщики приносили заключённым по чашке рисовой похлёбки и кружке несвежей воды. Люди страдали от тропической жары, затхлого спёртого воздуха камер, полчищ насекомых. На ночь приходилось укладываться на жёсткую соломенную циновку, брошенную на земляной пол. Других постелей в тюрьме не полагалось.

Перед губернатором Сальданьи вставал вопрос — а что дальше делать с заключёнными? Их содержание в тюрьме требовало какого-то минимального рациона питания, достаточного для того, чтобы они не умерли от голода. Но даже и такой скудный рацион ложился бременем на колониальный бюджет. Можно было ожидать массовой эпидемии и смертности среди русских узников. Не лучше ли поскорее избавиться от Беньовского и всей его команды, подтолкнув Мориса Августа к примирению с его бывшим экипажем?

Когда дом Сальданьи оказывался в затруднительном положении, он всегда прибегал к помощи епископа Мителополиса, своего духовника, наставника и советчика. Епископ, ещё не старый, пышущий здоровьем человек, был влиятельнейшим лицом в Макао. Он всегда являлся по первому зову губернатора, облачённый в подпоясанную широким кожаным ремнём белоснежную сутану.