— Вот почему Польша неспокойна, любезный барон, — с расстановкой произнёс пан Казимир и после минутного раздумья предложил: — Выпьем за то, чтобы не наступили худшие времена, А сливовица добрая.

Збражский осушил бокал до дна и принялся за ножку индейки. Беньовский только пригубил и спросил испытующе:

— И чем это всё кончится? Как полагаете, полковник?

— Плохо кончится. Шляхта бурлит, как перегретый котёл... Возникнет какая-нибудь новая конфедерация... На этот раз нацеленная и против короля, и против русского войска. А это сблизит... ещё больше сблизит Станислава с русскими... Сделает его покладистым, уступчивым. Не забывайте...

Пан Казимир умолк, принимаясь яростно глодать ножку индейки. Обглодал, вытер рот салфеткой и продолжал:

— Не забывайте, что наши соседи: Россия, Австрия, Пруссия — зарятся на польские земли. То, что сейчас происходит в стране, ведёт нас к гибели, расчленению.

— Но ведь в стремлении Станислава к укреплению королевской власти есть свой резон, — перебил его Морис.

— Резон-то резон. Но ведь традиции Польши...

— Вот и держитесь за традиции, которые ведут вас к гибели.

— Не хотел бы я этого. Мы в замкнутом кругу, барон. Выпьем за то, чтоб нашёлся выход из этого замкнутого круга.

— Нет, увольте, — ответил Беньовский и отодвинул бокал.

— Как угодно. Вы говорите, что служили в армии, участвовали в сражениях Семилетней войны...

— Приходилось, — привычно соврал Морис Август.

— Почему бы вам не поступить на королевскую службу? Шляхта идёт теперь под знамёна короля неохотно. С вашим опытом вы через несколько лет станете полковником.

— Заманчиво. Но не стану спешить. Поосмотрюсь, подумаю. Как же вы, пан Казимир, советуете мне служить королю, который, по вашему глубокому убеждению, так непопулярен?

— Уж какой есть. Были же до него и саксонцы, и один француз, бежавший тайком из Польши, как только представилась возможность занять после смерти брата французский престол...

— Вы имеете в виду Генриха Валуа?

— Его.

Три дня прогостил Морис Август Беньовский в гостеприимном доме полковника Збражского, пока его люди отдыхали и залечивали свои раны с помощью эскадронного лекаря. Иона похоронили за кладбищенской оградой. Против погребения на кладбище воспротивился ксёндз — покойный всё же был схизматиком греческой веры, к которой отец Бонифаций питал убеждённую неприязнь. А в доме пана Казимира следовали одно за другим обильные застолья, на которые приглашались все офицеры эскадрона. Полковник каждый раз пускался в свои пространные рассуждения о тревожном положении в стране. И перед Морисом вставала довольно отчётливая картина непростой политической жизни Польши: противоборство королевской власти, опирающейся на русские штыки, и своевольная шляхта, не принимающая русского ставленника.

Дорога предстояла длинная и утомительная, через Люблин, Белосток, Вильно — всю Восточную Польшу и Литву. Холмистые предгорья Карпат сменились широкой равниной. Хлеб на полях давно убрали. Лишь кое-где оставались необмолоченные скирды. Поля чередовались с островками дубрав. Оголённые деревья чернели разлапистыми великанами. К северу лесные массивы стали попадаться чаще, и лес пошёл смешанный, с примесью ели и сосны.

Попадались на пути средневековые замки богатых магнатов с зубчатыми башнями и подъёмными мостами, сложенные из грубо отёсанного камня, и более поздней постройки дворцы в стиле затейливого барокко. Фольварки [11] мелкой шляхты не поражали богатством. Избы же крепостных хлопов, крытые соломой, с оконцами, затянутыми бычьим пузырём, и вовсе говорили о вопиющей бедности. Бедность, как мог заметить Морис Август, здесь, в Польше, больше бросалась в глаза, чем в Австрии и Венгрии, где правительство Марии-Терезии хоть как-то ограждало крестьян от произвола помещиков. И везде: в сёлах, местечках, городках и городах — вонзались в небо шпили костёлов. Католическая церковь была в Польше великой силой, перед которой пасовал сам король.

Останавливался на ночлег Морис Август и у шляхтичей, на которых магически действовал его сомнительного свойства баронский титул, и на постоялых дворах, а однажды — в одинокой придорожной корчме. Приходилось встречать на своём пути и отряды королевской армии, и русских солдат, и вооружённых конфедератов. Однажды предводитель одного отряда, задиристый коротышка-шляхтич, придрался к Морису, намереваясь разоружить его людей.

— Какой вы барон! — воскликнул воинственно шляхтич. — Все знают, что в Польше нет никаких обладателей баронского титула. Назвались бы графом или князем...

— Я венгерский барон, чёрт возьми! В тринадцатом поколении. Вы слышите, в тринадцатом! Если вы хоть пальцем тронете моих людей, моя государыня Мария-Терезия вам этого не простит. Произойдут непоправимые осложнения. Да будет вам известно, что я подданный не только короля Станислава, но и императрицы Священной Римской империи. И учтите, мои ребята умеют драться как львы. Я сам прошёл Семилетнюю войну, рубился с пруссаками и сумею постоять за себя.

Коротышка, не ожидавший столь яростного отпора, отстал от Беньовского, ругая про себя на все лады этого невесть откуда взявшегося барона. А Морис, посмеиваясь, удовлетворённо думал, что играет он свою роль совсем неплохо. Везде принимают его по самому высокому разряду, как взаправдашнего барона.

Беньовский прибыл в своё литовское имение глубокой осенью, когда деревья по утрам покрывались сизой изморозью. Барский дом, сложенный из брёвен, был невелик, приземист, придавлен высокой черепичной крышей. В комнатах, украшенных оленьими рогами, пахло сыростью и ещё какой-то затхлой кислятиной. Бревенчатые стены почернели не столько от времени, сколько от свечного нагара.

Первым делом Морис отдал распоряжение дворецкому протопить все печи и камины. Первые дни он бесцельно бродил по пустым, неуютным комнатам, предаваясь размышлениям. Итак, идёт противоборство между королём, за которым стоит Россия, и шляхтой. К какому лагерю примкнуть? Примкнуть так, чтобы не просчитаться, сделать карьеру, быстро достичь высоких чинов и рангов? Беньовский был чрезвычайно честолюбив, и не просто честолюбив. Имея авантюристический склад характера, он вечно стремился к перемене мест, приключениям. Ради достижения честолюбивой цели он готов был ринуться без оглядки в любое сомнительное и рискованное предприятие. Он бахвалился мнимым участием в сражениях Семилетней войны и почти верил сам в это участие, мысленно представляя себе поле битвы, летящие со свистом ядра, идущие в атаку шеренги гусар и улан в пёстрых мундирах и киверах. Он видел себя генералом, вершащим судьбу страны. На меньшее он никак не рассчитывал. Иногда он представлял себя в мечтаниях морским путешественником, открывающим и покоряющим неведомые острова и страны. В застольных беседах он осторожно намекал на то, что много повидал и испытал, участвовал в дальних плаваньях, побывал в заморских странах. Но говорил об этом приглушённо, осторожно, ибо сам не представлял, когда бы мог успеть за свою не слишком продолжительную жизнь совершить подобное. «Я честолюбивый мечтатель», — признавался сам себе Морис Август.