Бывало, зимой утром садится на оленя, снег глубокий. Олень бежит, раскидывая снег.

На ручном олене Гантимуров преследует дикого оленя, он несется в лесу, пригибается, мечет аркан, и вот дикий олень бьется в снегу.

— Оленину будем есть, — говорит Гантимуров и смеется.

Гордый это был человек. И тунгусам тоже советовал быть гордыми.

— Поставьте так, чтобы гиляк вам кланялся. Японцы говорят, мы им родственники. Это надо оправдать.

Смелый был человек, великодушный. Как-то одного гиляка из-под медведя вытащил, спас.

— Благодари медведя, — сказал он. — Медвежатины захотелось, а то бы не спас.

Раз выручил старого каторжника, русского, японцы хотели расстрелять.

— Успеют, — сказал, — еще расстреляют.

Пришла Советская власть. Японцы ушли, но Гантимуров остался.

Хотел он «пришельцев» — так он называл красноармейцев — встретить как полагается смелому человеку, в честном бою, обменяться выстрелами.

— Уважать будут, — сказал он.

Но, говорят, его уговорила жена. Первое время князь отмалчивался. Его арестовали.

— Ничего не скажу, — сказал он. — А как я с тунгусами обращался, тунгусов спросите.

Спросили.

— Хорошо обращался, — ответили тунгусы. — Только брал много. Просить не любил. Жена просила, «дайкала».

Позвали жену. Жена заговорила: оказывается, не только слово «дай» знала, «нет» тоже знала.

— Нет, — сказала Гантимуриха. — Я из айнского обиженного народа.

Гантимурову удалось бежать в Японию.

Но там, в больших городах, ему было душно, тесно в крошечных японских домах. И, главное, во всем он стал сомневаться, и даже в том, в чем никогда не сомневался, — в природе.

«Кусок тайги бы мне, речку с камнями, след зверя, холода бы немножко, снега бы мне», — тосковал Гантимуров.

Сады и крошечные японские леса обманывали его.

Увидев деревья, он шел к ним как к друзьям. Но в японском лесу было аккуратно, как в комнате, душно, и деревья расположились как чиновники, от них деревьями даже не пахнет.

Завидев горы, Гантимуров радовался им. Но и горы обманывали, — это были аккуратные горы, и стояли они точно на фотографии, словно позировали.

— Домашняя жизнь у вас, комнатная, — пожаловался он одному другу-японцу. — Деревья — и те служащие. Служат красоте. В лес, как в дом, входишь, сапоги нужно снимать. Я бы сейчас за обыкновенного бурундука четыре года жизни отдал.

— Потерпи, князь, — сказал ему друг-японец. — Когда Сибирь нам возвратят, тайгу вам отдадим. Холод, зиму.

— А разве она вашей раньше была, Сибирь?

— А как же! Ваши предки кочевали — наши родственники.

Тосковал Гантимуров. Прошло еще четыре года, восемь лет прошло, как восемьдесят лет. Поседел Гантимуров.

Сидел он раз грустный в скверике и видит, что смотрит на него какой-то человек, с виду русский.

— Вы инородец? — спрашивает русский. — Из наших, забайкальских?

— Из ленских я, с Ципикана, тунгус.

Разговорились.

Белогвардеец был родом из Читы, почти земляк, поручик из бывших гимназистов. Должно быть, так и остался гимназистом на всю жизнь. Намекнул он насчет Америки.

— Бизоны там в парках, — посоветовал, — поезжайте. Пристроитесь среди индейцев. Говорят, их государство содержит.

— Чудак вы, — ответил князь, — был я и в Америке и в Австралии. Чуть в море не бросился; в Филадельфии работал в музее, показывали меня. «Тунгусский князь, взгляните. Скулы. Глаза широко расставлены». Измеряли, трогали — я не выдержал. «Я вещь, что ли? — сказал я им. — Зверь? Но зверя — и того боятся, руками не трогают». Ну, я от них ушел, сбежал.

— А сколько платили? — спросил читинец.

— Платили неплохо, одевали.

— Ну, я бы не сбежал.

— А я сбежал. И отсюда тоже сбежал бы, да некуда.

Тоска привела Гантимурова на японский Сахалин, в местечко Сисука, что находится у залива Терпения.

Увидев реку Паранай, ту реку Паранай, которая начиналась в советской части, а заканчивалась в японской, он чуть в нее не бросился.

Он поднялся по реке Паранай до Онора, до самой границы. И тут в темную ночь по старым, хорошо ему известным тропам, вздрагивая, он перешагнул границу и вступил на советскую землю.

Шхуна «Чайво-Мару» стояла в море.

— Ну и берег, — сказала Нина. — Словно бок.

Японцы улыбнулись.

— Да он шевелится — шея, а вот и голова.

Японцы кивнули.

Берег поворачивался, спина осталась в море и каменный хвост, здесь была голова.

— Медведь, — сказал Киритани и показал на берег,

Нина первая выскочила из лодки. Она увидела траву, лиственницу, а рядом с ней цветок и недалеко двугорбую гору, покрытую стлаником, обрадовалась и забыла о своих спутниках.