Внимательно слежу из-за угла за творчеством Василия Гатова [46] и по его ЖЖ знал, что он готовит нападение на редактора. Поэтому загодя заготовил ответ и сидел в засаде. Потому что, зная эсхатологические взгляды Василия, примерно представлял, каким он увидит главного редактора. Не то чтобы я угадал целиком, но что-то похожее на ясперсовский манифест «О вине немцев», видимо, как раз и пробивается.

Насчет вины редакторов — я не против. Но исходный посыл о том, что редактор — это накопленный опыт предшествующей эпохи, и вина редактора заключается в нежелании сменить опыт вместе с эпохой, мне кажется спорным. Просто этот подход рассматривает редактора как сумму технологий. Как издательский комплекс, который нельзя перенести с верстки газеты-ежедневки на верстку новостной ленты CNN. И все беды СМИ — от принципиальной обращенности редактора (именно редактора) в прошлую технологическую/потребительскую/ канальную/коммуникативную эпоху.

Можно, конечно, и так судить. Но я все-таки думаю, что главное содержание редакторской функции вообще имеет мало отношения к технологиям. И даже к бизнес-платформам. И даже к типам СМИ.

Что же такое редактор? Предложу альтернативный образчик профессиональной рефлексии.

В журналистике учат, что слово «редактор» происходит от латинского redactus — «приведенный в порядок». Почти что уборка. Однако наведение порядка означает не только избавление от мусора, но и то, что наводящий сам ничего не производит, только передвигает чужое. Пусть так. Посмотрим на природу этих движений.

Вот, например, ведьмы на шабаше становятся в круг, а ведьмак — в центр. Ведьмы закруживают свой экстатический танец. Как и положено ротору, замкнутый вращающийся круг наводит энергию, которая конденсируется на ось, штырь-разрядник — то есть на стоящего в центре ведьмака. И потом эти энергии уходят в землю или в космос. А новые приходят оттуда. Ведьмы, сбросив наколдованное, очищаются и заряжаются.

Ведьмак, он же Вий, выступает посредником-выпрямителем между беспорядочным бытовым колдовством ведьм и упорядоченными стихиями космоса. При этом, что характерно, он сам в бытовом ведовстве не очень силен. Но они без него — никуда.

В этом смысле люблю смотреть, как работают тренеры женских команд, — особенно Карполь и Трефилов. Когда девчонки в тайм-ауте собираются вокруг тренера и тренер орет на них, — это оно, то самое. Потом они с новыми силами возвращаются к своему ремеслу, заряженные правильным сценарием и настроем, и делают свое дело. А тренер, конечно, как-то тоже умеет бросать мяч, но не это в нем главное. Он вообще не на поле.

Дирижер оркестра, теоретически, тоже владеет музыкальным инструментом и как-то связан с технологией извлечения звуков. И уж, конечно, у него абсолютный музыкальный слух и идеальное чувство ритма. Но это все мелочи, низовые навыки. В главном он — стержень для сгущения и направления смыслов, вырабатываемых музыкантами, разными по своей природе (у них разные инструменты), индивидуалистами по своей сути. Точно так, если в перенасыщенный раствор воткнуть палку, на ней образуются кристаллы, подчиненные восхитительному геометрическому замыслу. Тогда как в растворе без воткнутой палки вещество было в броуновском движении.

Это такой инвариантный тип групповой выработки силы, который существует еще, например, в львином прайде или в семье вампиров. Там тоже инициирующим сердечником является вожак, помещенный в поле потенциальных энергий и организующий их сообразно своему харизматическому назначению.

Скажем, человеку рабочих специальностей абсолютно непонятно, что делает дирижер. Тоже мне, работа: с виду можно подумать, что дирижер палочкой отсчитывает такт. И это, конечно, тоже. Но совсем ведь не это. Ну, да что Феллини пересказывать.

Очень интересно наблюдать за контактом дирижера с оркестром — как они обмениваются вибрациями. Все скрипачки влюблены в дирижера, потому что свои глубоко интимные моменты производства страсти они питают его эманацией. Его видение гармонии подсказывает им, как правильно и солидарно вырабатывать страсть. Это уже не просто страсть — это гармония страсти, экстаз. Он извлекает из них личную страсть, награждая взамен экстазом слаженности. И даже скрипачи, наверное, чувствуют что-то такое. И даже игрец на геликоне.

Любопытно, что симфоническая музыка — верный признак и даже характеристика империи. Всякая банановая республика отчего-то стремится устраивать плац-концерты и оркестровую музыку, когда прилетает высокий гость. Чувствуют в этом признак «настоящей» государственности более высокого порядка. Но в банановых республиках звучит такая музыка смешно и разлаженно, как визг повздоривших кошек. Своих высот симфонический оркестр достигает только в имперском контексте. Симфония (от греческого sinfonia — «созвучие») — это гармонизированная сложность частностей, создающая новый, цельный смысл. Это абсолютная калька имперского устройства. Все симфонии были рождены в империях. Все императоры обязательно пестовали симфоническую музыку и симфонические оркестры. Империя, как и симфония, — предельная форма сложности составных частей в едином. И это такое единое, которое не сумма и даже не множество, а гармония. Оно обретает свой собственный, новый, высший смысл.