Владимир Р. Раугул
ИВАН-ДУРАК И ЖИВАЯ ВОДА
В беспредельном царстве, в беспримерном Государстве жил-был Царь, что вполне
естественно. Не могло Государство без Царя, а Царь не мог без Государства. И был
Царь не лучше и не хуже тех, что были до него. Ничего нельзя было сказать про него
хорошего, но и плохого тоже нельзя, правда совсем по другой причине. Просто Царь не
любил критику, настолько не любил, что мог зашибить кого-нибудь под горячую руку. Из
всех дел государственных больше всего Царю нравился обед. Повара премного
преуспели в этом вопросе. Поначалу были они неопытны и подавали кушанья в чистом
виде. Правду подавали отдельно, а ложь отдельно. Первый царский повар спросил у
Царя-батюшки, хочет ли тот правды откушать, или лжи. Царь решил правды откушать.
Мерзкой на вкус оказалась правда, и хоть и убеждал повар, что полезна она для
здоровья, а только от плахи не спасся. Второй кулинар сделал выводы и подал ложь,
умело сервированную. Сладкой и вкусной показалась она Царю-батюшке, но потом он
так желудком мучался, что второй стряпчий кончил жизнь хуже первого. Новый повар
ложь смешал вместе с правдою, да приправил все это пользой государственной, и
сделал блюдо, названное пропагандой. И стало оно с тех пор любимым кушаньем,
настолько любимым, что по всей стране было приказано правду и ложь больше в
чистом виде никогда не подавать. Царские приказчики все истолковали по-своему и
стали бороться за усовершенствование сельскохозяйственной продукции. Силы были
задействованы не малые. И настолько преуспели в этом деле селекционеры
государственные, что когда правду сеяли, из нее ложь вырастала. И стала правда
большой редкостью, настолько дефицитной стала, что доставляли ее только на кухню
царскую, а остальные ее и в глаза-то больше не видели. Но и у лучшего повара бывают
недосмотры кулинарные. Взял он как-то и переложил правду в кушанья больше
обычного. Скушал царь, и поначалу ему понравилось. Но потом случилась с ним вещь
невероятная, случилось то, чего давно уже не было. Царь задумался. Но только вот
мысли почему-то в голову пришли совсем не радостные. Вспомнил Царь, что стар он
уже и, видно, скоро помирать ему придется. А только что он сделал значимого, такого,
чтобы потомки на века запомнили? Смертоубийства великого не учинил, потому
великим Царем его никто величать не будет; новых волостей не приобрел, а только
свои разбазарил; в Государстве мор да глад свирепствовали, да и то в этом заслуги
царской не было. И подумалось ему, что коли и останется о нем слава, то какая-то
мелкая и не блестящая. Если и будут его хвалить, то с оговорками, если и будут его
ругать, то без неистовства. А может быть и еще хуже. Могут вообще забыть. Мало ли
таких царей было, о которых никто кроме дотошных историков вообще ничего и не
слышал, хотя при жизни их все мудрыми да великими почитали?! И стало Царю от
мыслей этих докучных обидно и гадостно, и решил он, что надо средство против
смерти найти, чтобы царствовать вечно, дабы тем самым память о нем никогда не
умерла.
Созвал он всех своих великих советчиков и молвил им волю царскую, что, мол, один из
них должен пойти и со Смертью договориться да заключить с ней соглашение, в
котором обязалась бы она к Царю даже близко не подходить. Загалдели тут царские
советчики. Всем им нравилось ходить в шелках да в бархате, есть со стола царского,
злато-серебро от Царя получать да приворовывать. Согласны они были даже от
Государя тумаки получать день и ночь, радуясь тому, что сами могут тумаки раздавать
всем, кто ниже их стоит. Но чтобы пойти Смерть искать?! Никто на это не соглашался.
Галдели они и спорили. Чуть было не дошло дело до драки и бунта открытого. Но
вставил тут слово Наимудрейший советчик. Сказал он фразу премудрую, которая все
споры сразу прекратила. А сказал он то, что только дурак согласится идти Смерть