Год жизни. Дороги, которые мы выбираем. Свет далекой звезды

Пафос современности, воспроизведение творческого духа эпохи, острая постановка морально-этических проблем — таковы отличительные черты произведений Александра Чаковского — повести «Год жизни» и романа «Дороги, которые мы выбираем».

Автор рассказывает о советских людях, мобилизующих все силы для выполнения исторических решений XX и XXI съездов КПСС.

Главный герой произведений — молодой инженер-туннельщик Андрей Арефьев — располагает к себе читателя своей твердостью, принципиальностью, критическим, подчас придирчивым отношением к своим поступкам. В образе Андрея Арефьева — энергичного, волевого, смелого человека, непреклонного в достижении цели, — воплощены лучшие черты современника того времени.

Дилогия написана в форме записок молодого инженера, дающей автору возможность с особенной эмоциональной непосредственностью передать драматизм возникающих ситуаций. Разоблачение карьериста Крамова, борьба за новое техническое решение строительной задачи, глубокие личные переживания, вызванные крушением веры в любимого человека, — все это автор переплетает в напряженном, увлекательном сюжете…

Книга также содержит повесть «Свет далекой звезды».

Я приехал в Заполярск в июне 1954 года.

В городе была только одна гостиница, если не считать Дома рыбака, всегда переполненного.

Гостиница тоже оказалась набитой битком. Нельзя было получить ни номера, ни койки.

— Ждите, — сказала дежурная, — к утру, может, рассосется…

Оставив у дежурной паспорт и чемодан, я вышел на улицу.

В небольшом сквере рядом с гостиницей, несмотря на поздний час, сидели и бродили люди. Не сразу удалось найти свободную скамейку.

Вид отсюда открывался замечательный. Прямо передо мной расстилался морской залив, от него веяло холодом.

В порту дымили пароходные трубы. Подхваченные подъемными кранами, взмывали в воздух грузы.

Солнце все еще высоко стояло над горизонтом, вода залива рябила в его лучах; на противоположном берегу виднелись в розовой дымке черные горы с узкими снежными прожилками.

Шел двенадцатый час ночи, но город не спал. По скверу и улице гуляли люди. На соседней скамейке примостился какой-то парень и читал книгу.

Я пошел бродить по городу.

Город был большой и разбросанный. Я двинулся вдоль широкой улицы, застроенной новыми трех- и четырехэтажными домами, и вышел на пустырь. Здесь со скрежетом и лязгом два экскаватора рыли большой котлован. Вокруг стояли зрители, опуская и поднимая головы вслед за движениями экскаваторного ковша.

Мимо меня прошли, чуть пошатываясь, три моряка рыболовного флота. Они свернули к гостинице. На скамейках и крылечках сидели парни и девушки. Из открытых окон неслись звуки радиол. На пустырях ребята играли в мяч, перекидывая его по кругу. В тире, который почему-то назывался «аттракцион», щелкали выстрелы мелкокалиберных винтовок.

Надо было дать телеграмму в Москву. Текст я написал еще в вагоне, когда поезд подходил к Заполярску. Отправить ее нужно было немедленно: слишком много надежд у меня было связано с ней.

На телеграфе тоже было оживленно. У окошка телеграфистки стояли в очереди всего пять-шесть человек, но междугородный телефон осаждали человек двадцать. Особенно много было здесь рыбаков. Их сразу можно было узнать по фуражкам с «крабами». Кое-кто был явно навеселе. Клиенты наперебой требовали соединить их с Москвой, Ленинградом, Архангельском, Вязьмой, Подлипками, Щекотовкой и бог знает с какими еще пунктами, совали в окно пачки денег, заказывали «молнии» или «если есть, то сверх-пересверхмолнии», лишь бы разговор состоялся немедленно, «потому что завтра уходим в море и тридцать суток будем там болтаться, а телефон в море еще не провели».

Я протянул девушке телеграмму и внимательно следил, как она делала на ней пометки, а потом положила листок на край стола. Я не уходил. Мне хотелось самому увидеть, как унесут телеграмму в аппаратную.

Но стоящие сзади зашумели.

Я вернулся в гостиницу.

Люди по-прежнему бродили взад и вперед по коридору. Не хватало стульев и кресел. Я пробрался между загромоздившими коридор чемоданами, ящиками, тюками к окошку дежурной. Мне повезло.

Номер оказался небольшой комнаткой с железной кроватью, тумбочкой, одним стулом и черной тарелкой репродуктора на стене.

Мне предстояло провести здесь ночь. Поезд к мосту моей работы отправлялся из Заполярска завтра вечером.

Штор на окне не было, солнце светило по-прежнему, и я не мог заснуть.

Да и в полной темноте мне это не удалось бы…

Я стоял у порога жизни, новой жизни. Чувства радости, тревожного ожидания, больших надежд охватили меня.

Подошел к окну.

На небе появились облака. Солнце стало красным и отчетливо круглым. Подсвеченные солнцем, резко выступили края облаков. По светящейся, похожей на расплавленный металл воде залива плыл небольшой пароход, и казалось, что он с минуты на минуту загорится…

В маленький рабочий поселок я добрался через сутки.

Помню, как стоял я на узкой улочке. Светило солнце, полярный день был в самом разгаре. Но часы показывали около полуночи. У нас в обычный летний безоблачный день солнце желтое, раскаленное добела. Здесь оно было красное, точно огонь в светлых сумерках.

Поселок окружали черные, безлесные горы. Кое-где со склонов сбегали узкие снежные дорожки, извилистые, словно ручейки. Казалось, что там, в просветах гор, не туман, а бескрайнее холодное море, и горы плывут в нем, как диковинные черные айсберги.

Но никакого моря здесь не было — многие десятки километров отделяли меня от Северного океана. Глазам открывался только туман, чуть подкрашенный светом солнца…

Но я находился на Севере, за Полярным кругом, на краю земли. И раз уж я приехал сюда, мне хотелось найти здесь все — и снега, и медведей, и холодный океан, и полярный день, и полярную ночь.

По обе стороны улочки тянулись редко поставленные деревянные дома. Между ними росло какое-то белесое, напоминающее высокий мох растение, в ту пору я еще не знал, что это ягель — любимый олений корм.