— Вы сказали, что моей жены уже нет в номере. Что вы имели в виду?

— Ах, да, жена. Вашей жены действительно там уже нет, — глубокомысленно заметил Грузинчик, и Воронов почувствовал, как у него внутри все похолодело: столь деловито и безапелляционно ему вынесли приговор.

— Это означает, — после недолгой паузы продолжил Гога, — что вы со мной никуда не убежите. А жаль. Убежать было бы проще всего. Но Книга начала уже действовать. Эх, надо было раньше к вам подойти. Еще в самолете. Или на худой конец в аэропорту в Барселоне. Помните, какой град начался. Подойти и предложить бежать и вам, и вашей жене, и вашим детям. Денег на всех хватило бы. Но тогда вы меня точно не послушались бы. За сумасшедшего приняли бы как пить дать.

Воронов согласился с этим и кивнул. В Барселоне такое предложение выглядело бы явно преждевременным.

— Я с вами на одном самолете летел, только не эконом, а бизнес-классом. Безрученко оплатил перелет с наставлением ни на минуту не упускать вас из виду. Прям как в шпионских романах.

— Простите, вы сказали, что жены нет в отеле. Что вы имели в виду? Она вместе с детьми уже отправилась на экскурсию в Альгамбру?

— В Альгамбру? — рассеянно переспросил Гога. — Да, да! Конечно в Альгамбру. Сыновья? Что ж, скорее всего, они на очереди.

— О какой очереди вы толкуете, Гога? Перестаньте говорить загадками. Это становится невыносимо.

— Да, вы правы — бежать вам со мной уже поздно. Вам никак нельзя этого сделать: Книга взялась за вас всерьез. А мне как быть? Бросить вас одного и бежать, бежать без оглядки!

— Я не пойму, Гога, о чем вы говорите?

— О чем я говорю? Да все о том же, о Страхе я и говорю. Поймите, у меня уже нет сил. Нет сил, чтобы встретиться с ним во второй раз. Мне хватило и одного — вот, полюбуйтесь — рука на перевязи. Но об этом я уже говорил.

— Гога, Гога, успокойтесь, успокойтесь, пожалуйста и постарайтесь изъясниться более конкретно.

— Конкретно?

— Да, да, конкретно.

И тут с Гогой начало твориться что-то неописуемое. Амплитуды его раскачиваний заметно увеличились и продолжая баюкать больную руку, Гога запричитал, цитируя какой-то библейский текст:

— И увидел я, и вот рука простерта ко мне, и вот в ней — книжный свиток. И Он развернул его предо мною, и вот свиток исписан был внутри и снаружи, и написано на нем: «плач, и стон, и горе».

И сказал мне: «сын человеческий! съешь, что пред тобою, съешь этот свиток, и иди…

Тогда я открыл уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток;

И сказал мне: „сын человеческий! напитай чрево твое и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе“; и я съел, и было в устах моих сладко, как мед».

«Псих, — подумал на все на это Воронов. — Совсем спятил. Впрочем, оно и понятно: пережить такой болевой шок — мозги точно набекрень сдвинутся».

— Сладко, как мед, сладко, как мед, — словно в состоянии религиозного экстаза продолжал повторять Гога Грузинчик.

— Вот скоро изолью на тебя ярость Мою, — не унимался писатель, — и совершу над тобою гнев Мой, и буду судить тебя по путям твоим и возложу на тебя все мерзости твои.

— Да успокойтесь вы наконец, господин Грузинчик, — не выдержал такого натиска профессор. — На нас уже люди оглядываются.

Неожиданно застыв на месте, писатель абсолютно спокойным тоном вдруг поинтересовался:

— Я так полагаю, что вы во что бы то ни стало настроены найти Книгу?

— Ну, да… Если вы мне в этом поможете, конечно. Хотя бы деньгами, а если Безрученко передал вам и какие-то связи, то шансы на успех возрастут еще больше.

— И вы правда ничего не боитесь или только прикидываетесь?

— В каком смысле прикидываюсь?

Гога отвечать не стал. Он лишь пристально посмотрел на Воронова, пытаясь понять, насколько искренен сейчас с ним профессор.

— Вы, Воронов, либо идиот, либо блаженный, либо и то и другое одновременно.

— Ну, знаете…

— Не обижайтесь. Нам сейчас не до обид. Я просто думаю, что ваша наивность, ваше неведение может нам очень помочь. Итак, вы согласны начать поиски, да?

— Согласен.

— И вас не остановило мое предупреждение?

— Нисколько.

— Хорошо. Тогда попытайтесь мне еще раз пояснить причины своей решимости.

— Но я уже говорил об этом.

— Когда рассуждали о готовности чуть ли не добровольно сойти с ума?

— Совершенно верно.

— Нет, профессор, этого явно недостаточно. Мне нужны истинные ваши мотивы, а не ребячий задор. Колитесь, господин Воронов. Выкладывайте все начистоту.

— Значит правду хотите?

— А как вы думали? Если вы опять вздумаете впасть в пионерский задор, то я разворачиваюсь и ухожу. Понятно?