Вместе с ней я учила язык. Шуан настаивал, чтобы Бланка выучила галисийско-португальский – на нем говорил кастильский двор и слагались баллады, а испанский был, скорее, языком плебса. Вдобавок южный диалект Бланки, с проглоченными окончаниями и огромным количеством сефардийских и арабских словечек, в северной Кастилии вызывал иногда веселую, а иногда и полупрезрительную улыбку; умничка моя прислушивалась к говору священников, проезжих сеньоров, монахинь и старалась имитировать их. Вместе с нею училась и я.

Иногда, во время длинных привалов, Шуан начинал делиться воспоминаниями. Он рассказывал о своей жизни как бы вникуда, повернув лицо к небу и перебирая уже стирающиеся в памяти факты и лица, а мы с Бланкой слушали его, пытаясь представить все это наяву.

В молодые годы, судя по рассказам, Шуан был красив и успешен; не музыкантом-жонглером, а трубадуром и менестрелем приходил он во дворцы знатных сеньоров, и не маленькие деревушки Гуадалахары и Сеговии, а королевский двор в Толедо и Вилья Реаль были открыты для него. Рассказывая все это, он приосанивался, и сквозь плотную сетку морщин вдруг начинало просвечивать другое лицо – вдохновенное, юношеское, полное амбиций и мечтаний; это заставляло поверить ему даже меня, вполне приобретшую известную долю скептицизма за сорок лет моей прошлой жизни, а наивная девочка моя слушала его, открыв рот.

Почему этот период его жизни сменился чередой странствий, он умалчивал, но часто в воспоминаниях мелькало одно имя – Мария. С неожиданной страстью описывал он эту женщину – а потом хватал свою лютню и напевал, импровизировал, творил, и о чем бы он не пел тогда, ко всему добавлялся к месту и не к месту припев: «Ай, моя солдадейра, Мария Бальтейра!»

Конец ознакомительного фрагмента.