Оно было здесь, его сердце. Здесь оно и останется, что бы дальше ни случилось.

Франсуа развязал сверток, достал Уарду и посадил напротив подножия с крестом.

Он выпрямился. Раннее утро, хоть и теплое, заставило его вздрогнуть. Франсуа был весь черен от земли и пошел на берег реки помыться. Склонившись над водой, он увидел свое лицо. По обе стороны губ появились горькие складки — следы горя и боли. Он навсегда утратил свою прекрасную юность. Первой его морщиной стал Туссен…

Франсуа вернулся и преклонил колена перед могилой. Он проговорил с Туссеном всю ночь и мог бы говорить еще весь день, но пора было уезжать, чтобы окончательно не впасть в отчаяние. Миг расставания настал. Франсуа промолвил:

— Прощай…

И осекся. Он хотел, чтобы его последние слова, обращенные к Туссену, были самыми прекрасными, самыми истинными, самыми глубокими из тех, что он когда-либо говорил ему — живому или мертвому… Франсуа задумался на несколько мгновений, и нужные слова пришли сами собой:

— …господин мой.

От всадников, встреченных на берегу Марны, Франсуа узнал, что дофин стоит в Шелле. Путь туда лежал простой: достаточно было ехать вдоль реки. С самого утра Франсуа погнал коня галопом и скакал не останавливаясь.

Вокруг него царил ужас, но он ничего не замечал. После бойни в Мо расправа покатилась дальше по деревням. Она была чудовищной, вполне соответствуя тому страху, которого натерпелось благородное сословие. Деревни запылали, вспыхнули поля с созревшими для жатвы хлебами. Все обличало волю к разрушению. Повсюду валялся забитый скот — с распоротым брюхом, ноги кверху; фруктовые деревья были срублены. Всем, кто избежал резни, зимой предстояло умереть от голода.

Франсуа скакал среди пожарищ, сжав зубы. Во рту застоялся вкус пепла. Время от времени он касался пальцем своих губ, словно желая проверить, на месте ли морщины. Ничто больше не будет так, как прежде. Он оставлял на берегу Марны не только мертвого Туссена, но и свою невинность, свою наивность, свои иллюзии.

Горе его было безгранично, но Франсуа позволял ему и дальше расти внутри себя. Он знал, что когда-нибудь боль утихнет, хотя знал также, что окончательно она умрет лишь вместе с ним, потому что она и его самого сделала другим. Этой ночью он преобразился.

Все ему казалось в некотором смысле более ясным, более жестким. В первую очередь — его собственный долг. Франсуа только что определил его себе окончательно и бесповоротно. И этот долг выражался всего в двух словах: «служить королю». Все остальное было лишь преступным заблуждением, изменой и вероломством. Сир де Вивре должен биться за короля и Францию, без споров и рассуждений…

Франсуа чувствовал также, что и его поведение в частной жизни не останется прежним. В этом запутанном и безжалостном мире он не может позволить себе колебаний, иначе ему конец. Он не располагал, как его брат, незаурядным умом, способным взвесить все «за» и «против», прежде чем совершить поступок. У него были лишь совесть и меч, и его долг — разить, как в прямом, так и в переносном смысле. Нежный возраст миновал. Франсуа разом созрел и очерствел. Он стал мужчиной.

Повстречавшись с первыми отрядами армии дофина, Франсуа де Вивре вскоре нашел и его самого на одной из шелльских ферм в окружении нескольких вооруженных рыцарей. Никакого двора, никакой роскоши и королевской пышности. Франсуа приблизился и преклонил пред дофином колено.

— Франсуа де Вивре, государь. Прибыл служить вам. Некоторое время дофин смотрел на него с интересом, потом улыбнулся и сказал: «Добро пожаловать…» Оказалось, что своим прибытием Франсуа прервал нечто вроде военного совета, и теперь королевский сын продолжил свою речь, не попросив его удалиться. Такой знак доверия глубоко тронул Франсуа. Этот день стал бы для него днем радости, если бы не Туссен…

— Любезные сеньоры, Карл Наваррский со своими англичанами только что вступил в Париж, и Этьен Марсель объявил его капитаном обороны. Я бы хотел, чтобы вы отправились под стены прощупать противника. Мне необходимо знать, заодно ли парижане с англичанами и будут ли они вместе воевать против нас. Если, как я надеюсь, это не так, то еще не все потеряно.

Во время речи дофина Франсуа на короткий миг закрыл глаза. Голос казался слабым, но впечатление было обманчиво: за внешней слабостью тот инстинктивно скрывал свою незаурядную силу. Будущий владыка Франции станет великим королем.

Вскоре Франсуа двинулся к Парижу вместе с армией дофина: тысяча пеших солдат и примерно две сотни рыцарей. Командовать ими было поручено Жану де Танкарвилю, шамбеллану [39] Нормандии, близкому другу Иоанна Доброго и одному из наиболее почитаемых советников самого дофина. Франсуа заметил, что наследник короны не поехал вместе с войском, и, ничуть не склонный видеть в этом проявление трусости, расценил такой поступок как благоразумную осторожность.

Они продвинулись вдоль Марны до ее впадения в Сену. Франсуа ехал в первых рядах, между графом де Танкарвилем и знаменем с королевскими лилиями. В первый раз он шел на бой непосредственно под знаменем Франции; насколько ему было известно, еще ни одному из его предков не выпадало подобной удачи. Впервые щит «пасти и песок», висевший у него на груди, был удостоен такой чести. При любых других обстоятельствах Франсуа упивался бы восторгом, но в тот мрачный день, 10 июня, и оказанная честь послужила ему лишь слабым утешением…