Разговаривал он много, всегда с пафосом, часто без какого-либо смысла. Он был склонен к философии, вернее, к тому, что называл философией, - вечным размышлениями о судьбах мира, России, ислама. Эти мысли он записывал мелкими каракулями в объёмистые тетради, которые почти сразу выбрасывал.

В сущности, Рустам был безобидным чудаком, каких всегда много в переломные годы. Но у него была неприятная черта: он любил выпить. Напившись, он мог полезть в драку с первым попавшимся прохожим. Поэтому милиции парень был хорошо известен.

Как заключил Алексей, такой человек был крайне бесполезен для группы Клавдия. Однажды юноша поставил перед дядей вопрос: зачем ему нужен тот, кто может быть только слабым звеном в крепкой цепи? Дядя в ответ хитро улыбнулся и протянул Алексею зелёную тетрадь, исписанную мелким почерком, - одно из сочинений Рустама. "Прочти, и ты поймёшь, что, кроме как у нас, ему нигде делать нечего", - сказал дядя.

Алексей погрузился в чтение.

Отрывок из тетради Рустама

...Это было давно, в эпоху сталинского "переселения народов". Ещё гремели на Западе залпы войны, ещё дымились печи Освенцима, а по просторам России, там, куда не дотянулись германские войска, и там, откуда они недавно были изгнаны, от линии фронта на Восток шли поезда, - тяжё лые, мрачные поезда, полные людей, которые, по мнению вла сти, могли как-то содействовать третьему рейху, – не по делам и мыслям, а преимущественно по происхождению.

Поезда везли бывших жителей Кавказа, Крыма, Поволжья, и вместе с этими людьми, их семьями, соседями, друзьями и врагами ехали человеческие чувства, мечты, робкие мысли о будущем, боли и маленькие радости, тревоги и надежды, - то, что на языке философов именуется душой.

В вагонах было темно и неуютно. Т ряска могла напомнить качку ковчега во время Всемирного потопа.

В полумраке глаза ехавшей в поезде чеченской девочки могли р ассмотреть грубые, небритые, стё ртые су дьбами лица, склонё нные вниз и упорно рассматривающие что-то на освещё нных пятачках пола под ногами. Никто не говорил вслух, - все молчали, словно всё , что можно было сказать о происходящем, уже сказано или будет произнесено когда-то потом. Только изредка один из сидящих мог смачно ругнуться по-русски, словно отвечая своим мыслям, но после этого все окружающие, словно связанные обетом молчания, поворачивали к нему свои лица - и ругнувшийся опускал голову и виновато замолкал.

Да и о чё м было говорить, когда охранники, такие же мрачные, но более властные люди, всегда были рядом и могли быстро пресечь любое проявление неповиновения?...

Всё и так ясно, без слов. Болтать здесь не о чем. Можно только думать, мучительно думать, а вернее - отстранившись от с ловесной суеты, от любых чё тких мыслей, прислушиваться к чему-то, происходящему глубже сознания, глубже души, в корневых сферах жизни . Прислушиваться к постепенно нарастающему чувству обиды и вражды, которые ещё долго не выветрятся из сердец этих странников , их детей, и внуков, и правнуков .

Двенадцатилетняя чеченская дев очка, ехавшая в вагоне с родителями, была беременна - от одного из охранников поезда. Ребенок ещё не понимал до конца, что с ним произошло, только по взорам чёрных глаз родите лей могла будущая мама осознать, что случилось . Соблазнитель изредка взглядывал на девчонку, зло и тупо, как всякий преступник смо трит на того, перед кем виновен. Н ебритая совесть иногда заставляла его, проходя мимо, как бы случайно трепать по голове невольно отстранявшуюся девочку.

Впрочем, скоро предстояла высадка чеченцев в широкой южносибирской степи, на границе с Казахстаном, и кавказская семья, с которой этот солдат невольно породнился, должна была исчезнуть из его жизни, чтобы вспоминаться потом, в старости, грязным пятном плесени на черствеющей, как хлебная корка, памяти.

Высадка произошла в холодном октябре. Для чеченцев не было приготовлено даже палаток - их просто выбросили среди степных просторов, на берегу начинающей стынуть реки, где на километры вокруг не было ни одного человеческого поселе ния. Но воля к жизни взяла своё. Постепенно возникли маленькие странные домики, скорее похожие на шалаши, и что-то вроде кавказских саклей. Народ, привыкший к трудным условиям жизни, осваивался здесь, в среде, где он был оставлен вымирать.