Бестеги остановился. А Помаред? Помаред спускался к девушке. Ладно, он не станет звать его. Сначала он сведет здесь счет. Помаред ничего не знал о медведе. Ведь медведя надо изучить от морды до хвоста, от клыков до когтей. Ведь это коварное животное не кабан, который стонет и нелепо подпрыгивает, пока его режут. Медведь — охотник. В своих владениях он знает и ветер и почву, и бежит быстрее, и прыгает проворнее человека. Только рук у него нет.

Ветер дул по склону и не мог служить ни человеку, ни зверю.

Модест шагнул навстречу медведю в заросли, откуда доносился шорох листвы. Одинокий камень медленно покатился и замер. И шорох послышался около него.

«Эй!» — рявкнул пастух и вошел в чащу малины и ежевики. Острые шипы впивались в его кожу, но он не замечал их. По некрутому и почти голому склону он добрался до высокого выступа. Он обернулся с мыслью: «Зверь идет за мной по пятам, я дождусь его и нападу первым. Как только он приблизится, я прыгну на него сверху и перережу ему глотку».

Тишина. Бертран Помаред исчез. Девушки не слышно. Ветер, словно вкрадчивая змея, скользил по склону. Модест подумал: «Они убежали в селение — тем лучше». Он спустился к лесу. Зверь все еще не появился; что ж, он настигнет хищника на ровном месте, где удобнее идти.

О брат, не ходи один, даже по знакомой дороге!..

Модест не чувствовал усталости, не чувствовал возраста. Это утро вернуло ему молодость. Настал час битвы с врагом, и душа его обрела долгожданный покой. Всю жизнь он мечтал об этой встрече со Зверем. Никто не знал Зверя, как он, и никто не расправится с ним лучше, чем он. Извечная гордость одинокого охотника воспламенила кровь пастуха. Ему чудилось, будто он слышит песнь счастливой женщины, возвращающейся в свой дом, в свое селение.

В решающий час мозг работает лихорадочно и напряженно. Вся жизнь родной горы встала перед мысленным взором пастуха. И эта жизнь была наполнена радостью, как та поющая женщина. Он увидел все, чем он мечтал обладать: стройный женский стан, белый хлеб, спелые плоды, блестящие кукурузные початки, свежее мясо. Его пальцы словно ощутили цемент новых домов, крепкие балки из дуба и каштана. За цветущим палисадником школы смеялись дети. Лиловатые вечерние тени реяли над гладью озера, и форель сверкала в них стремительными молниями. По заснеженному селению разносился запах тушеного мяса и пирогов, горячих блинов и помидоров. У поворота дороги стояла женщина, та, единственная, и протягивала к нему руки. Все это вернется, если Зверь будет побежден. Он обернулся и увидел его.

Модесту почудилось, будто он видит медведя — ибо, даже закрыв глаза, он видел его — громаду, покрытую бурой шерстью, длинные когти с налипшей землей, ревущую слюнявую морду, нити желтой пены у свирепых белоснежных клыков и глаза, в которых сверкали голод и злобная хитрость.

Итак, он обернулся, ветви раздвинулись, и он увидел его. Краткий миг они стояли лицом к лицу, словно застигнутые врасплох внезапной встречей.

Бестеги смотрел на солдатскую одежду, на блеск каски и пряжки, на черные сапоги и нашивки на вороте.

То был не медведь — не медведь, а человек. Солдат, вероятно, заблудился в горном лесу и добрел до этой поляны. А может быть, он выслеживал кого-нибудь. Так или иначе, он стоял перед ним, держа руку на автомате. Не было ни вони, ни дикого зверя, ни скрежета когтей по древесной коре. То был человек, и он охотился за другим человеком.

Нет, не медведь, одетый в шкуру, окруженный зловонием, а человек в кожаной куртке, в тяжелой железной каске, сжимающий в руках смертоносный огонь.

Немец поднял автомат, и в тот же миг Модест метнул нож. Рука пастуха обрела молодость. Проворным, упругим движением она бросила серебристый клинок. Отцовская наваха, медно-перламутровая наваха прорезала солнечный луч и твердо и точно вонзилась в горло солдата. Брызнула алая струя.

Пастух медленно отер пот со лба. Перед ним в скошенной траве лежал человек. Каска скатилась с головы, и Бестеги смотрел на лицо человека в расплывающемся кровавом пятне.

Я слышу, как воют собаки и потрескивает горящая солома.

Собаки выли над селением Кампас. Полный отчаяния лай, взрывы и пулеметные очереди сжимали гору тисками страха. Деревня горела. Ветер уже не успевал разгонять черные клубы дыма от подожженных огнеметом домов. Сланцевые плиты обрушивались с кровель в пламя пожара. Кончили свою жизнь дом Сулнсов, дом Помаредов, дом Бестеги. Сгорели стенные часы, сгорела кадка для солонины, сгорели ларь и кровать.

Я видел обугленное пепелище — все, что осталось от этого пиренейского селения.

Эсэсовцы рассыпались по деревне, и через несколько минут все пылало. С теми, кто не успел убежать, беспощадно расправились.

Собаки выли в огородах, в садах, вокруг озёра. Потом немцы бросились в лес и к хижинам у пастбищ. Пули изрешетили кору деревьев, раскрошили в клочья листву. Наверно, и теперь еще немало елей и дубов, в плоти которых глубоко засел свинец, посланный человеком. Молоденькие дикие вишни погибли под пулями, как хрупкие подростки. Вместо прививок они получили свинец и огонь.