Шрифт:
…Вот какие мои дела на сегодня, т. е. 4 марта 1962 года. Кругом тьма и не видно даже маленького просвета…»
«Здравствуй, мама!
Мама, у нас 11 марта 1962 года, т. е. в это воскресенье, будет происходить слет передовиков производства. Приглашаются и родители передовиков. Вот поэтому и пишу тебе. Ты сможешь приехать на этот слет. Родители будут в зоне находиться, и мы можем с тобой говорить хоть весь день. Ты посмотришь зону, как мы живем, посмотришь, где рабочее мое место. В общем, увидишь все. Слет открывается в 11 часов утра, и ты должна приехать к часам десяти утра в воскресенье 11 марта. На поезде, мама, едва ли успеешь. Сходи в «Торпедо» или к Алексею Георгиевичу, он, по-моему, не откажет. Это я тебя просто предупредил, если сможешь, а если нет, то, как ты просила, попробую на апрель взять суточное свидание…
Билет, по которому ты пройдешь в зону, если пройдешь, передадим здесь, на вахте…»
«…Сейчас работаю в конструкторском бюро копировщиком, работа чистая и хорошая… Я учусь в восьмом классе. Очень трудно, целый год не учился. Погода у нас плохая. Десять дней стояла хорошая, солнечная погода, а сейчас пошел снег, стало холодно, опять наступила зима. Но мы этому не удивляемся, ведь мы находимся на севере».
…Нельзя сказать, что в первом же послемасловском сезоне «Торпедо» рухнуло и развалилось. Но к середине сезона стало ясно, что оно перестало быть суперклубом, имея в составе тех же самых игроков — это все-таки был русский, по отношению к футбольному делу, конечно, любительский суперклуб. И никаким менеджерским методикам руководства не мог быть подчинен. Ему требовалась ненавязчивая каждодневность «дедовых» корректив — неформальность масловских отношений с каждым из игроков, когда к выполнению тренерского приказа футболист подготавливается всей жизнью в команде.
Заглядывая вперед, я бы сказал, что клуб, подобный «Торпедо» образца шестидесятого — шестьдесят первого, и не мог исчезнуть вовсе. Он влился в отечественный футбол, обогатив, облагородив его — и в общем сознании образ созданной Виктором Масловым команды долго не мог померкнуть…
В сезоне шестьдесят второго никто еще из основного состава «Торпедо», кроме Фалина, не ушел. И можно было ожидать, что Жарков — торпедовец же, повторяю, как-никак — не помешает показать футболистам, что уроки Маслова усвоены надолго…
Шестерых — Иванова, Метревели, Маношина, Воронина, Гусарова, Островского — пригласили в сборную, оспаривающую первенство мира.
Без них резервисты проявили себя с лучшей стороны — и в турнирной таблице стояли вполне достойно. Но настала пора вернуться на свои места игрокам сборной.
Через четыре года, после лондонского чемпионата мира, в киевском «Динамо» у Маслова сложилась точно такая же картина. Не ездившие на чемпионат Мунтян и Бышовец выдвинулись в основной состав — и «Дед» не подумал даже отправить их на скамейку запасных, механически возвратить премьеров на их привычные места. Киевляне стали в тот год чемпионами с полноправным участием Мунтяна и Бышовца. Жарков такого не смог себе позволить. Он к тому же не учел, что Маношин и Островский в Чили не выходили на поле, а те, кто выходил, утомлены и подавлены очередной неудачей. Резервистам, очень прилично заигравшим, подрезали крылья, а фавориты на положенную им высоту в том сезоне так и не взлетели. Заняли в итоге седьмое место. Жаркову в должности отказали.
Слух о торпедовских неудачах прошел по Руси — и Стрельцов о них узнал.
Он пишет Софье Фроловне: «Мама, что это „Торпедо“ в Шотландии проиграло 0:6, большой счет очень… Что такое случилось? Очень плохой результат, просто не верится. По-моему, еще ни разу наши футболисты не проигрывали за границей с таким крупным счетом, как проиграло „Торпедо“. Да, у них, видно, плохо обстоят дела. Я думаю, когда приедут, расскажут, что там такое происходит». (В декабре торпедовцы выступали в Шотландии — и были верны себе, нынешним. Самый сильный клуб — «Глазго Рейнджере» — победили, а более слабым клубам проиграли. «Килмарноку» еще по-божески — 3:4, но «Хартсу» — 0:6…)
«…Получил от болельщиков письмо, вернее, открытку. Они пишут, что в команде разлад, Санек Медакин, Валерка Воронин и Генка Гусаров уходят. Они просят, чтобы я написал им, возможно, это их остановит. Но я не знаю, что писать, и вряд ли мое письмо поможет. Ведь они до этого не уходили, а сейчас, видно, есть на это причины. А раз есть причина, вряд ли их остановишь…»
«…Вчера расписался за отрицательный ответ. Вот тебе еще одно доказательство, что все эти ходатайства и просьбы остаются без внимания. Потому очень прошу, не ходи и не мучай себя… Я как-нибудь отсижу… январь шестьдесят третьего года не за горами… И прошу тебя, не пиши, пожалуйста, что кто-то, что-то обещал, мне уже все это надоело. И писать я больше никому не буду.
P.S. Мама, пойми правильно, я не буду писать больше никакую просьбу или что-то в том роде, а рабочим или совету пенсионеров я как отвечал, так и буду».
«В спецчасти сказали, что дело находится у т. Рубичева… Мама, ты меня только пойми правильно, если бы мне было 16 или 17 лет, тогда бы я написал т. Рубичеву письмо и, возможно, он обратил бы на все, что я пишу, внимание. А 25 возраст, когда человек самостоятельно отвечает за свои поступки. А это письмо только может вызвать у него улыбку, мол, нашел отца родного… я тебя очень прошу, не расстраивайся, если я не напишу это письмо. И потом есть в наше время очень хорошая поговорка „бумага все терпит“, и бумаги у нас достаточно, чтобы писать. Но ты знаешь, что писанину очень не уважаю, и это чувствуешь по письмам, они приходят к тебе нерегулярно, на что ты обижаешься».
(Да, «писанину» он не «уважал» — и уж действительно не узнали бы мы его пишущим, да несчастье помогло услышать одинокий голос, который слышишь, перечитывая письма, когда человека с нами нет, да ведь и был бы, ни за что не повторил вслух сказанного в строчках, выведенных разборчивым детским почерком…)
Девушке Гале он тогда же писал: «Нового я ничего не пишу, только вот года незаметно уходят. О чувствах своих к тебе я тоже писать не буду, на бумаге мне они кажутся неестественными. Ведь на бумаге написать можно, что хочешь. А когда освобожусь, вот тогда и поговорим…»