Из фронтовой лирики. Стихи русских советских поэтов
вернуться

Коллектив авторов
Шрифт:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
Дадим отпор душителям
Всех пламенных идей,
Насильникам, грабителям,
Мучителям людей!
Не смеют крылья черные
Над родиной летать.
Поля ее просторные
Не смеет враг топтать!
Гнилой фашистской нечисти
Загоним пулю в лоб,
Отребью человечества
Сколотим крепкий гроб!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!

1941

1941

Пусть приняла борьба опасный оборот, Пусть немцы тешатся фашистскою химерой, Мы отразим врагов. Я верю в свой народ Несокрушимою тысячелетней верой. Демьян Бедный

Илья Авраменко

«Ночной туман окутывает рощи…»

Ночной туман окутывает рощи, на блиндажи ложится лунный свет. А там, вдали, опять зловещий росчерк взлетающих и гаснущих ракет. Весь полог неба выстрелами вспорот, стремительными трассами прошит… Опять налет! Опять любимый город, огромный и встревоженный, не спит! И все острее боль от этих пыток. За тридцать верст в холодной вышине гремит огонь, но выстрелы зениток оттуда не доносятся ко мне. Передний край умолк перед атакой… О, как невыносимо тяжело смотреть на пламя, вставшее из мрака, что заревом над городом легло! Но трижды тяжелее от сознанья, что перед нами, в нескольких шагах, за рощей, растворившейся в тумане, злорадствует и тешит душу враг. Он захватил крутых высоток склоны, он оседлал дороги полотно…. Но до него, сквозь все его заслоны, мы доберемся нынче — все равно!

1941

Ленфронт

Владимир Аврущенко

Присяга

Владимир Аврущенко (род. в 1908 г.) погиб на Юго-Западном фронте в 1941 г.

Советского Союза гражданин — Я клятву нерушимую даю: От волн каспийских до полярных льдин Беречь большую родину мою… На верность присягну СССР, И голос сердца для врага — грозой. Передо мной Чапаева пример И подвиг героический Лазо. Не сдав ни пяди дорогой земли, Они дыханье отдали стране, Их образы сияют нам вдали, Их клятва раздается в тишине. Германцев гонит легендарный Щорс, Комбриг Котовский принимает бой, И к Феликсу чекисты на допрос Ведут шпионов полночью глухой… Клянусь твоею памятью, Ильич, Твоей, отчизна, клятвой боевой — Я пронесу родных Советов клич В стальном строю, в цепи передовой!

23 июля 1941 г.

Маргарита Алигер

«С пулей в сердце…»

С пулей в сердце я живу на свете. Мне еще не скоро умереть. Снег идет. Светло. Играют дети. Можно плакать, можно песни петь. Только петь и плакать я не буду. В городе живем мы, не в лесу. Ничего, как есть, не позабуду. Все, что знаю, в сердце пронесу. Спрашивает снежная, сквозная, светлая казанская зима: — Как ты будешь жить? — Сама не знаю. — Выживешь? — Не знаю и сама. — Как же ты не умерла от пули? От конца уже невдалеке я осталась жить, не потому ли, что в далеком камском городке, там, где полночи светлы от снега, где лихой мороз берет свое, начинает говорить и бегать счастье и бессмертие мое. — Как же ты не умерла от пули, выдержала огненный свинец? Я осталась жить не потому ли, что, когда увидела конец, частыми, горячими толчками сердце мне успело подсказать, что смогу когда-нибудь стихами о таком страданье рассказать. — Как же ты не умерла от пули? Как тебя удар не подкосил? Я осталась жить не потому ли, что, когда совсем не стало сил, увидала с дальних полустанков, из забитых снегом тупиков: за горами движущихся танков, за лесами вскинутых штыков занялся, забрезжил день победы, землю осенил своим крылом. Сквозь свои и сквозь чужие беды в этот день пошла я напролом.

1941

Джек Алтаузен

Родина смотрела на меня

Джек Алтаузен (род. в 1907 г.) в первые дни Великой Отечественной войны добровольно ушел в армию, работал в редакции газеты «Боевая красноармейская». За мужество, проявленное в боях, награжден орденом Красного Знамени. Погиб в бою под Харьковом в мае 1942 г.

Я в дом вошел, темнело за окном, Скрипели ставни, ветром дверь раскрыло, — Дом был оставлен, пусто было в нем, Но все о тех, кто жил здесь, говорило. Валялся разный мусор на полу, Мурлыкал кот на вспоротой подушке, И разноцветной грудою в углу Лежали мирно детские игрушки. Там был верблюд, и выкрашенный слон, И два утенка с длинными носами, И дед-мороз — весь запылился он, И кукла с чуть раскрытыми глазами, И даже пушка с пробкою в стволе, Свисток, что воздух оглашает звонко, А рядом, в белой рамке, на столе, Стояла фотография ребенка… Ребенок был с кудряшками как лен, Из белой рамки здесь, со мною рядом, В мое лицо смотрел пытливо он Своим спокойным, ясным синим взглядом… Стоял я долго, каску наклона, А за окном скрипели ставни тонко. И родина смотрела на меня Глазами белокурого ребенка. Зажав сурово автомат в руке, Упрямым шагом вышел я из дома Туда, где мост взрывали на реке И где снаряды ухали знакомо. Я шел в атаку, твердо шел туда, Где непрерывно выстрелы звучали, Чтоб на земле фашисты никогда С игрушками детей не разлучали.

1941

Павел Антокольский

Баллада о мальчике, оставшемся неизвестным

В ту ночь их части штурмовые вошли в советский город Б. И там прокаркали впервые «хайль Гитлер» в стихнувшей стрельбе. Входили вражеские части, плечо к плечу, ружье к ружью. Спешила рвань к чужому счастью, к чужому хлебу и жилью. Они прошли по грязи грузно, за манекеном манекен. А этот мальчик был не узнан, не заподозрен был никем, Веселый мальчик в серой кепке. Его приметы: смуглый, крепкий. Не знает кто-нибудь из вас, погиб ли он, где он сейчас? Пробрался утром он к квартире и видит: дверь не заперта. И сразу тихо стало в мире, сплошная сразу пустота. Мать и сестра лежали рядом. Обеих обер приволок. Смотрела мать стеклянным взглядом в потрескавшийся потолок. Они лежали, будто бревна, — две женщины, сестра и мать. И он стоял, дыша неровно, и разучился понимать, Потом он разучился плакать и зубы сжал, но весь дрожал. И той же ночью в дождь и слякоть куда-то з'a город бежал, Без хлеба, в майке, в серой кепке. Его приметы: смуглый, крепкий. Из вас не знает кто-нибудь, куда он мог направить путь? Он знал одно: разбито детство, сломалось детство пополам. И шел, не смея оглядеться, по страшным вражеским тылам, По тихим, вымершим колхозам, где пахло смертью и навозом, Вдоль речек, тронутых морозом, и по некошеным полям. Он находил везде дорогу, и шел вперед, и шел вперед. И осень с ним шагала в ногу и возмужала — в свой черед. Она, как сказка, шла с ним рядом, чтобы его следы заместь, Смотрела вдаль недетским взглядом, неотвратимая, как месть. Так шел он, в майке, в серой кепке. Его приметы: смуглый, крепкий. Из вас не знает кто-нибудь, куда он мог направить путь? Когда фашисты покидали пустой, сожженный город Б., Уже за мглистой снежной далью расплата слышалась в пальбе. И мальчик раньше всех, как надо, вернулся в город свой родной. Вернулся он домой с гранатой. Он ей доверился одной. Он был фашистами не узнан, не заподозрен был никем. Следил он, как по снегу грузно, за манекеном манекен, Уходят вражеские части, ползет по швам железный ад: Видать, не впрок чужое счастье, не легок будет путь назад. Их тягачи, и мотоциклы, и танки, полные тряпья, Ползли назад. В нем все затихло. Он ждал, минуту торопя. А тягачи неутомимо спасали, что могли спасти. Но он не взвел гранаты. Мимо! Не в этих. Надо цель найти. Он всматривался, твердо зная в лицо мишень свою: SS. Где же машина та штабная, что мчится всем наперерез, — Всегда сверкающая лаком, кривым отмеченная знаком, С гудком певучим, с полным баком, франтиха фронта «мерседес»? Она прошла крутым виражем, кренясь и шинами визжа, — Машина та, с начальством вражьим, опухшим, словно с кутежа. И мальчик подбежал и с ходу гранату в стекла им швырнул. И вырвавшийся на свободу бензин из бака полыхнул. Два офицера с генералом, краса полка, штурмовики, Шарахнулись в квадрате алом, разорванные на куски. А где же мальчик в серой кепке? Его приметы: смуглый, крепкий. Не знает кто-нибудь из вас, погиб ли он, где он сейчас? Не знаю, был ли мальчик взорван. Молчит о нем кровавый снег. Ребят на белом свете прорва — не перечтешь, не вспомнишь всех. Но сказка о ребенке смелом шла по тылам и по фронтам, Написанная наспех, мелом, вдруг возникала тут и там. Пусть объяснит она сама нам, как он остался безымянным. За дымом фронта, за туманом шла сказка по его следам. Пятнадцать лет ему, иль десять, иль, может, меньше десяти? Его фашистам не повесить, не опознать и не найти. То к партизанам он пристанет, то, ночью рельсы развинтив, С пургой в два голоса затянет ее пронзительный мотив. Он возмужает понемногу, что делать дальше — разберет. А сказка с ним шагает в ногу и возмужает в свой черед. Она идет все время рядом, поет, и в землю бьет прикладом, И смотрит вдаль недетским взглядом, и гонит мальчика вперед.

1941

Анна Ахматова

Клятва

И та, что сегодня прощается с милым, — Пусть боль свою в силу она переплавит. Мы детям клянемся, клянемся могилам, Что нас покориться никто не заставит!

Июль 1941

Ленинград

Демьян Бедный

Я верю в свой народ